Выдержки из книги Ю.Б. Капусто "Последними дорогами генерала Ефремова"

 

...А сами полегли за землю Русскую.

Никнет трава от жалости,

а древо с тоской к земле приклонилось.

Слово о полку Игореве

ОТ АВТОРА

Существует формула: «Почтить память молчанием». Минута молчания в память генерала Ефремова растянулась на многие десятилетия. Такое излишне затянувшееся почтение грозит превратиться в свою противоположность. Могут возразить: имя генерал-лейтенанта Ефремова упоминается в фундаментальных трудах, посвященных истории Отечественной войны. Но не все читают эти труды Могут вспомнить грандиозный памятник генералу Ефремову работы Вучетича (сам, кстати, ефремовец), поставленный после Победы в городе Вязьме. Но не все ездят в Вязьму. Маршал Василевский говорил, что при одном только упоминании этого имени нужно снимать шапку. Маршал Жуков отзывался об Ефремове как о «талантливом и храбрейшем военачальнике». И тем не менее имя генерала Ефремова и понимание его роли в обороне Москвы до сих пор является достоянием, ограниченного круга людей, преимущественно военных. Имя Ефремова до сих пор не вошло в ряд тех имен героев Отечественной войны, которые на слух у народа, которые вошли в его плоть и кровь.

Что же совершил генерал Ефремов, отчего замалчивалось его имя? Победоносный путь его упирается в вяземскую трагедию 1942 года. Этим сказано все.

В апреле 1942 года Ставка дала, наконец, разрешение на выход из окружения. Под Вязьму лично за генералом Сталин прислал самолет. Сесть в самолет генерал отказался:  «Я с солдатами  сюда пришел с солдатами и уйду». Самолетом отправил знамена частей и повел свои войска на прорыв.

Это был кульминационный момент его жизни. В семнадцатом, двадцати лет от роду, красногвардеец Замоскворечья, позже — герой гражданской войны, о боевых действиях которого докладывают по телеграфу председателю Совнаркома, Отечественную войну генерал Ефремов встретил на высоком посту в Генеральной инспекции пехоты РККА и в действующей армии оказался только после третьего рапорта на имя Верховного Командования, где писал, что его двадцатилетний сын уже воюет, в то время как он, старый солдат, в тылу.

В качестве командующего Центральным фронтом он сумел задержать противника в Смоленском сражении — наступление группы «Центр» на Москву было замедлено.

Когда угрожающим для Москвы стало наро-фоминское направление, Ефремов с Первой пролетарской дивизией в ночь с 22 на 23 октября прибыл в Наро-Фоминск; из войск, находящихся в районе Нары, в основном ополченских, заново организовал 33-ю армию и превратил реку Нару в непреодолимый рубеж. До Москвы оставалось 73 километра, ничем не прикрытых.

В истории обороны Москвы было несколько моментов, когда решалось, быть или не быть немцам в Москве; в популярных обзорах Московской битвы наро-фоминский момент до сих пор, как правило, не называется.

1—4 декабря противник снова пытался через Наро-Фоминск прорваться к Москве. Снова решалась судьба столицы. 33-я армия под командованием Ефремова совместно с 5-й армией сорвала и эту попытку врага. В популярных обзорах Московской битвы и об этом моменте говорится лишь вскользь.

26 декабря армия Ефремова полностью освободила Наро-Фоминск, 4 января — Боровск, 19 января — Верею и по приказу командования фронта от 17 января сразу пошла на Вязьму — важнейший стратегический узел.

Считается, что действия 33-й армии по овладению городом Вязьма являются составной частью наступательной Ржевско-Вяземской операции, которая была задумана как завершающий этап Московской битвы и в которой должны были принимать участие фронты Западный и Калининский при поддержке Брянского и Северо-Западного. Казалось бы, взаимодействие частей должно было быть обеспечено и ни о какой заброшенности, ни о какой изолированности участников такого грандиозного сражения речи быть не могло.

На самом деле, как свидетельствуют участники тех событий, командование не координировало действия частей, находившихся в районе Вязьмы, с действиями 33-й армии. На самом деле командование фронтом бросало Ефремова под Вязьму, не глядя на то, что армия движется с обнаженными флангами, без локтевой связи с соседями, не говоря уж о том, что ни командарму, ни армии не было дано ни дня передышки.

На стратегической карте на запад летел старательно вычерченный узкий клин — гордая, победно выглядящая стрела — так изображалось движение армии, совершенно изолированной от других частей и потому заранее обреченной.

Подсечь узкий клин под основание (помню это выражение еще с той поры) и начать перемалывать передовые части 33-й армии противнику не составило никакого труда.

Подтянув резервы и технику из Франции, при несравнимом перевесе сил, в ночь со 2 на 3 февраля 1942 года противник танковыми клиньями отрезал наступавшие передовые части 33-й армии от их собственного второго эшелона, от Большой земли, и одновременно танковыми же ударами отбросил от от Вязьмы. Ударная группа 33-й армии во главе с командармом Ефремовым оказалась в окружении. Наши войска к Ефремову не пробились.

Не имея боеприпасов для артиллерии, горючего для транспорта, фуража для лошадей, получая пат роны только по воздуху в количестве совершенно не достаточном и почти совсем не получая продовольствия, при том, что местное население немцы ограбили еще в октябре 1941 года, четыре обескровленные дивизии два с половиной месяца вели оборонительные и на ступательные бои в условиях тяжелейшего окружения сковывали значительные силы противника. Других столь длительных и упорных боев в таком окруженнии история Отечественной войны не знает. Оборона носила здесь очаговый характер. Каждый час, день, прожитый в окружении, для любого был часом, днем испытания — возможность спасти свою жизнь была: кругом глухие леса — отойди за дерево, сделай еще шаг, спрячься за следующее дерево, и тебя уже нет для своих, ты уже волен идти куда хочешь. Перебежчиков ждал лагерь на территории совхоза «Богатырь». Но ефремовские дивизии держались...

Уже высоко поднялись в небо ели, которые когда-то были по грудь человеку, унесли ввысь свои обглоданные верхушки. Так подкрепляли себя когда-то голодные солдаты, давно поев свои разваренные ремни и подошвы найденных сапог. Вспоминают: упадет посреди деревенской улицы лошадь, подстреленная противником, из всех изб, ставших лазаретами, лежачие раненые ползут с ножами в руках, чтобы отрезать кусок конины. Голодали до крайнего истощения, но озверевшим стадом армия не стала, армия оставалась армией, не терявшей братства, человечности, чувства локтя и главного — способности сопротивляться. Кончались патроны — шли в дело приклады.

 Действовал тот фактор, который Лев Толстой называл «духом войск». Дух ефремовского войска в немалой степени определялся легендарной личностью командарма.  Недаром двадцатилетний  в ефремовские времена лейтенант, военпереводчик ударной группировки Николай Бунин — ныне известный литератор — скажет спустя сорок два года: «Он был для меня как Чапаев! Я его каждый день в окружении видел, а привыкнуть к этому так и не смог...»

За те два десятилетия, что были Ефремову даны судьбой после гражданской войны, он окончил две академии. Сын батрака собственными усилиями сделал себя всесторонне образованным человеком, интеллигентом нового типа, но «Чапаев!» в устах тогдашнего лейтенанта — выше оценки быть не могло.

Ефремов казался надежным, прочным, бессмертным — так в него верили. Пространство вокруг него казалось защищенным его присутствием, хотя на самом деле не было пространства опаснее.

Вера в командарма определялась множеством слагаемых — тут имело значение все. И путь, уже пройденный им. И командирский талант Ефремова. И его человеческий талант. Его воля. Требовательность. Его стать — неизменная подтянутость. Его умение владеть собой при любых обстоятельствах, немногословие. Личное бесстрашие. Готовность делить с солдатами тяготы войны. От одного высокопоставленного генерала, присланного к нему из Москвы и устроившегося в блиндаже по-барски, с коврами, доставленными из Москвы самолетом, он тут же нашел предлог избавиться и сразу отправил его обратно.

Суровый командарм! Но сколько добра, человечности, способности к состраданию таилось за этой суровостью!

Алексей Петрович Ахромкин, в ту пору офицер связи, на всю жизнь запомнил сухарь и кусок вяленой колбасы, которыми поделился с ним командарм при выходе из окружения (судя по всему, и то, и другое было последним), а тогдашний лейтенант-шифровальщик Иван Васильевич Якимов пронес через всю жизнь память о слове «сынок» — так обращался к нему командарм — и о кружке горячего чая, который налили ему из термоса командарма, по его распоряжению, когда Якимов был ранен. (И чай тот был последний!) Это тоже — в дни выхода из окружения.

Все богатство этой натуры — и мужество, и суровость, и человечность — все оказалось нужным делу Победы.

Сначала командарм не терял надежды на то, что наши войска пробьются к его окруженным дивизиям, но когда стало понятно, что попытки извне прорвать кольцо не удаются, он неоднократно обращался к командованию с просьбой разрешить ему своими силами с боями выходить из окружения, причем дважды через голову командующего фронтом Жукова обратился непосредственно к Сталину. Жуков был этим тогда возмущен.

Спустя два десятилетия маршал Жуков напишет: «Критически оценивая сейчас эти события 1942 года, считаю, что нами в то время была допущена ошибка в оценке обстановки в районе Вязьмы... «Орешек» там оказался более крепким, чем мы предполагали».

Вероятно, эта операция по обстоятельствам той поры была несвоевременной, вероятно, неоправданным было упорство Верховного Командования, которое до апреля не давало Ефремову разрешения на выход из окружения и не оказывало ему существенной поддержки. Но это не зачеркивает подвиг окруженных дивизий, сковывавших несравнимо превосходящие силы противника. Ефремовцы верили, что в боях под Вязьмой они заслоняют Москву, дают командованию возможность вести бои на других направлениях.

«Мы были железным щитом Москвы»,— напишет позже начальник полевой почты 160-й дивизии Савин. 

Когда Ставка разрешила Ефремову выход из окружения, уже таял снег (солдаты были обуты в валенки), вскрывались реки. Личный состав был истощен допредела. 

Немцы стали сжимать кольцо, вывели из строя, как  вспоминает тот же Якимов, армейские радиостанции.  Ефремов собрал свое войско в густом Шпыревском лесу.  В ночь с 13 на 14 апреля, не имея никакой техники, войско пошло на прорыв. Противник пустил в ход танки, бронетранспортеры, авиацию, артиллерию, разрезал армию на части и почти целиком уничтожил ее. «Фольки- шер беобахтер» от  19 апреля 1942 года пишет об «упорном сопротивлении» даже на этом последнем этапе, когда ефремовцы были, как сообщалось в немецкой сводке, «целиком  отрезаны» и не  имели «связи ни с кем».

Тяжело раненный, потерявший способность передвигаться, командарм Ефремов оказался со всех сторон окружен противником и вынужден был покончить с собой...

Пусть специалисты дают оценку целесообразности тех или иных операций — необходимость в этом, конечно, есть. Для народной памяти такого деления нет. Для народной памяти каждая военная операция связана с жертвами, связана с жизнью. И уж во всяком случае для народной памяти герои всегда остаются героями, независимо от того, какой научной оценки заслуживают операции, в которых они, выполняя приказ, проявили мужество. Бессмертное «Слово о полку Игореве» рассказывает о совершенно неудачной военной операции, но оно проникнуто сочувствием к погибшим и пострадавшим, чувством восхищения теми, кто вел себя в этом походе геройски — другими словами, чувством народной справедливости к воинам независимо от стратегической и тактической оценки военных событий.

Русская история уже десять веков хранит; память о погибших в той давней битве, а у нас после Победы военные историки не кинулись по горячим следам, не взялись за изучение боев в окружении под Вязьмой зимой — весной 1942 года.

Однако то, что совершено генералом Ефремовым и его армией, забвению предано не было.

Первым, кто бросился по следу генерала Ефремова и тех, кто шел с ним, был сын командарма, тоже ефремовец, двадцатидвухлетний капитан Ефремов, по отцу названный Михаилом. Когда в марте 1943 года мы все-таки взяли Вязьму, он приехал в село Слободка, что юго-восточнее Вязьмы, где, по слухам, был похоронен его отец. Приехал, чтобы опознать его. Прыгнул в заново отрытую могилу у церкви, своими руками поднял тело, завернутое в плащ-палатку, и узнал его. Все узнал! И строгое лицо — странно, но за год не взятое тленом, и голубое белье, которое он помнил, и отцовские запонки...

Потрясла незащищенность того, о ком я услышу от него спустя десятилетия: «Отец для меня всю жизнь был Богом». Капитана повели, обняв, по селу, и из каждого дома выходили ему навстречу, звали к себе, рассказывали предания, которые складывались здесь уже об его отце: он, мол, стоит на огненном ветру в своей бурке — два метра роста — не пригибается, а пули как долетят до него — его огибают... (В таких легендах истинной правды иной раз больше, чем в факте, подтвержденном многими документами.)

Повели сына на поляну, усеянную касками, в высокий сосеннйк, где шел страшный бой, где погибли все автоматчики — охрана командарма, где, как ему сказали, обнаружено было тело его отца.

Потом всю жизнь сын будет собирать по строчкам все, что сказано об отце в печати, всю жизнь будет мысленно спрашивать у него, как поступить, когда ситуация складывается непросто, во сне видеть отца, наставляющего его: «Твердо стой на том, в чем убежден». Но все это потом.

По воле судьбы в том самом году, когда капитан Ефремов бросился к могиле отца, в городе Кондрове, в городе, по которому тоже прошла война, родился Саша Краснов, будущий Александр Николаевич. Не будучи ни историком, ни военным, вероятно, Краснов из Кондрова самой судьбой был предназначен положить основание серьезному исследованию вяземской трагедии 1942 года и посвятить этому свою жизнь. Впоследствии к нему, к его группе, состоявшей из студентов Кондровского педучилища, присоединились сыновья пропавших без вести в окружении 1942 года под Вязьмой.

Об этих рыцарях Памяти, об их поиске, открывающем дали вяземской трагедии 42-го, дали ефремовс-кой эпопеи, о генерале Ефремове, о тех немногих еф-ремовцах, которым довелось остаться в живых, чтобы рассказать о тех, кто остался в вяземской земле навсегда,— это повествование

 

Воспоминания генерала Кириллова.

 

Генерал Кириллов — тот самый когда-то молодой майор, кому командарм, лишь только увидел его сквозь летящую пелену снегопада в суете дорожного затора сразу за Боровском, внезапно, по тайному движению души доверил важнейшее: командование передовым отрядом, авангардом армии, когда армия шла на Вязьму, кому доверил командование отрядом прикрытия — арьергардом, когда пришла пора прорываться из окружения. 

Того, что происходило в Шпыревском лесу, не представить без действий Кириллова — в ту пору уже подполковника. Это герой Шпыревского леса после того, как отсюда ушел командарм.

Кириллов со своим отрядом ближе всех подошел к городу Вязьме, уже начал бои за предместья и был среди тех, кто последним уходил из Шпыревского леса.

Кириллов рассказывает нам, как небольшую группу бросил в ложную атаку, чтобы немцев отвлечь, а основной отряд повел через ложбину. Справа и слева немецкие пулеметы, а в ложбине вода. Шли по пояс в воде, а где и по грудь. Выбрались из ложбины мокрые, но о кострах думать не приходилось. Что делать с ребятами? Подумал Кириллов и приказал солдатам ветви еловые настилать, шинели сбрасывать, выжимать их и садиться друг к другу, тело к телу, а шинелями поверх покрываться. Кто с краю, тому, ясно, холодно будет, а в середке можно угреться: померз — лезь в середку и согревайся.

К утру все высохло: и сами ребята, и белье, и штаны, и гимнастерки, и даже шинели -- теплом своим высушили, обогрели и себя и одежду. Будто одним телом стали ребята.

—  Горбы! Помнишь Горбы? — сигналит старая карта, вернувшаяся к Кириллову. Ох, как он помнит Горбы! Там обстановка была отчаянная, немцы выбивали его из Горбов, а приказ был держаться. Только командарму подчинялся Кириллов. «Держитесь, товарищ Кириллов», — говорил командарм. «Уважительно говорил,— вспоминает  Кириллов, — только на «вы». Ни разу голоса не поднял». По тому, что вспоминают другие, голос поднять командарм умел, но Кириллов не знает этого.

—  Я там девяносто человек потерял у Горбов,— говорит горько Кириллов.

Прошел войну до Победы, а помнит, до сих пор помнит, что 90 человек потерял у Горбов.

Позже он мне признается: «Там в окружении, мы раненых на снегу оставляли — кому и куда их нести? Я даже детям своим об этом не говорю — вспоминать невозможно».

Когда он дрался в Горбах, перед линией обороны вдруг появилась девочка лет семи, деревенская. «Огонь прекратить!» — крикнул Кириллов.

(Кстати, тут он заметил, что и немцы прекратили огонь.) Сам выбежал навстречу ребенку: «Ты зачем тут, глупышка?» «Дядя, нате»,— и протягивает бумажку. «Кто тебе дал?» — «Дядя другой». Тут же развернул бумажку, быстро прочел: «Подполковник Кириллов! Прекратите бесполезное сопротивление, не уничтожайте людей. (Знали, что ему тяжелее всего даже в этих невероятных условиях, что именно ему написать.) Даем на размышление сутки. Если не сделаете выводы, мы вас смешаем с грязью».

Он вынул из кармана сухарь, протянул его девочке. Посмотрел на нее (нашли парламентера!), безотчетно нагнулся, поцеловал, спросил: «Мама есть?» Мама, конечно, была. «Ну, так уходите скорее отсюда, а пока — убегай». Подождал, пока девочка перебежала поле и скрылась в лесу, еще подождал, чтобы она успела уйти подальше, и только тогда дал команду: «Огонь!»

Где теперь эта девочка?

Так и не выбили его тогда из Горбов, махнули рукой на него.

 

Кириллов снова смотрит на карту, и карта опять возвращает его в Шпыревский лес.

Позже он костры разрешил: мы за себя постоим. Одни спят у костра, другие службу охраны несут, третьи в разведку идут. Не те костры слабости, которые запрещали в Шпыревском лесу,— костры сопротивления, которые было кому защитить.

А вот тут на высокой сосне был устроен НП. Б такого НП на высокой сосне Кириллов не воевал. Сидит с ребятами у костра — кто еще спит, кто пр снулся уже — семь утра. Вдруг откуда-то русское «Братцы! Не стреляйте в нас! Мы — свои!»

Кириллов сам взлетел на сосну. Видит — на костер немцы идут. Человек триста — колонна. А правее другая колонна. Окружают его. Нет, мы окружим их раньше! Тут же — вниз, поднял людей в ружье, послал батальоны вправо и влево. Открыл ураганнный огонь — из всех винтовок и автоматов. Немцы поняли — тут им не дадутся, ушли.

А русских, что «братцы» кричали, привели к Кириллову. Было их человек семь. Без оружия.

—   Почему вы кричали?

—   Пленные мы. Ранены. Нам велели кричать, иначе, мол, расстреляют.

—   Не пленные вы,— отвечал им Кириллов,— предатели вы. Теперь я должен вас расстрелять.

Посмотрел на них — жаль их, дураков. Разве так спасешь свою жизнь? Расстреливать их он, конечно, стал, не по его это части.

Но что с ними делать?

Пришли особисты, не спрашивая Кириллова, увели навсегда этих людей. Кириллов хочет от себя это откинуть — лучше вспоминать о боевых делах.

— Тут  я подумал,— привычно произносит вспоминая, что ж было дальше.

О чем же думал все время Кириллов?

Всегда об одном! Как перехитрить противника, и победить малой кровью. Малой кровью в Шпыревском лесу, в условиях окружения?

Да кто думал, говоря откровенно, об этом в ту пору и в штабе фронта и в Ставке? Особенно когда речь шла об окруженных частях? Пусть берут oгонь на себя, пусть стоят насмерть, и все. А Кириллов думал о жизни своих солдат даже в Шпыревском лесу!

Итак, Горбы он тогда удержал: надоело немцам с Кирилловым воевать. К тому же Кириллов — хитрец — окопался в болоте. Болота да колдобины там — танки не пустишь. Махнули рукой на Кириллова немцы и стали Миронова окружать, 113-ю дивизию, что расположена была северо-восточнее Горбов.

Теперь 113-я была в положении очень опасном. Кольцо в кольце! Двойное кольцо!

Командарм по рации соединился с Кирилловым:

— Как обстановка?

Кириллов отвечал, что ему не нравится обстановка у правого соседа.

—   Знаю, его обложили,— сказал командарм,— объедините силы с Мироновым и прорывайтесь. Поняли?

—   Понял.

Да, сложилось, что пришлось Кириллову выводить и отряд свой, и всю 113-ю дивизию через тот мосток который обозначен на карте. Тогда-то и спас Кириллова дружок-автомат.

Перед Угрой Кириллов опять связался по рации с командармом.

— Товарищ Кириллов, переходите там, где наметили, и занимайте оборону. Ваш рубеж Коростыли- Красное, а Миронову — идти прямо на мое хозяйство

(КП Ефремова уже был в Шпырево.)

Красное Кириллов взял без единой потери — ворвался в село  на плечах у немцев, встретившихся ему.

Кириллов тут же приказал связать его с командармом.

—   Товарищ ноль один, нахожусь в Красном.

—   Проверьте точнее,— ответил Ефремов,— Красное два дня брали — не взяли.

—   Я сам тут, товарищ ноль один. Разговаривас вами из крайнего дома.

—   Ну, вы молодцом, товарищ Кириллов,— обрдовался командарм.— Я вас обнимаю и целую.

— Представляю вас к самой высокой награде, сказал командарм.

И тут командарм отдал последний приказ Кириллову:

— Держать подвижную оборону, прикрывать выход из окружения  на широком фронте,  явиться в Шпыревский лес не раньше и не позже, чем в 18.00 14 апреля, и прикрывать собой отход армии через дорогу Беляево— Буслава.

Отряд Кириллова явился к месту назначения ровно в 18.00. Оказалось, что Ефремова здесь уже нет, никого из штаба армии нет, группа командарма отрезана, дорога Беляево—Буслава оседлана немцами, по дороге ходят немецкие танки — практически дорога непроходима. Сам Кириллов с группой прикрытия появился через 20 минут. Его, знающего, что такое тайга, Шпыревский лес поразил своей дикой дремучестью. Ему рассказали о том, что здесь произошло на рассвете.

Отряд появился в лесу в составе двухсот человек, теперь Кириллова ожидала колонна, в которой было, может, полторы, а то и две тысячи.

Люди бросали костры и подстраивались к отряду Кириллова, хотя и было уже произнесено: «Выходить малыми группами». Хромая, опираясь на палку, только что раненный, он попытался всех обойти, взглянуть всем в лицо, найти командиров.

Все в белых полушубках и все рядовые.

Командиров все же нашел Кириллов, создал шесть боевых колонн. Но что с ним делать здесь, с этим отрядом, в Шпыревском лесу?

Разговаривая с Митягиным еще до меня, Кириллов признался: «Внутренний голос мне подсказал: быстро принимай решение, отсюда нужно немедленно вырываться, иначе крышка». Теперь он объясняет:

— Я подумал, узнают немцы, что здесь организованный отряд,— дадут артобстрел и уничтожат. Нужно людей выводить.

Он взглянул на карту и сразу решил: прорываться к своим через Угру, прорываться через Песково

Он вошел в Шпыревский лес с юго-запада, теперь хотел быстро пройти его по диагонали на северо-восток.

Все шесть колонн двигались по азимуту, каждой колонне давалась своя команда, каждые пять минут команды менялись.

Через темный ночной лес шли голодные, давно не спавшие люди. Как мне уже приходилось говорить порой на ходу засыпали.

Кириллов заметил, сигналы передавали неверно В результате колонны перепутались, шли всю ночь а прошли всего два километра.

Кириллов думает, что среди тех, кто присоединила тогда к нему в Шпыревском лесу, были и провокаторы

— Это могли быть из полка «Бранденбург-800»,—считает Митягин.

Вышли, наконец, к восточной опушке леса. Когда рассвело, увидели, что в низине деревня Песково, а за Песково — Угра.

—   Вперед! — крикнул Кириллов и, согнувшисьбросился в поле. Оглянулся. Люди бегут за ним, а вотуже и обгоняют его, прикрывают его собой. А навстречу внезапно — массированный огонь из четырех пулеметов.

—   Залечь! — отдал команду Кириллов.

Но били так плотно, что головы от земли не поднять. Хоть совсем уходи в землю сквозь снег.

Кириллов подумал: «Так я тут всех людей положу Принял решение: «Возвращаться обратно!» Снова скомандовал: «Отступать в лес! Малыми перебежкам По одному! По два!»

И вот все — не все, конечно! — но снова в лес Кириллов снова подумал: «Теперь уже немцы знают что здесь отряд. Придут! Придут обязательно. Надо обороняться!»

Снова взглянул на карту — ту самую, что теперь вернулась к нему от Митягина,— посреди леса высот 201,8.

Высотка 201,8 оказалась заросшей лесом горой поднимающейся метров на пятнадцать над уровнем окружающего ее леса. Примерно на границе второй трети подъема от основания горы до вершины Кириллов стал расставлять людей в линию обороны. Каждому определял участок его обороны.

— Видишь, дуб развесистый?  Ты смотри, куда я показываю. Дуб, а рядом сосна. Видишь? Теперь правее смотри — видишь березку, согнутую между двух елок? Видишь? От этого дуба до этой березки твой рубеж обороны. Немцев сюда не пускай. В снег закапывай личный состав. Окопы рой до самой земли. И к следующему — с тем же:

— От березки, согнутой между двух елок,— видишь? — до сосны, что раздвоилась, идет вверх двумя стволами,— видишь? — за нею осина — это вот твой участок.

Так обошел всю окружность своей обороны — полкилометра. Каждому сказал то, что нужно, себе КП обосновал на вершине высотки, как всегда, на сосне.

Разрешил чуть вздремнуть. Не всем сразу, конечно, через одного.

Ровно в 12. 00 15 апреля на высотку со всех сторон двинулись цепи немцев.

Голодные, так и не поспавшие люди, закопанные в полный свой рост в снегу, отражали атаки. Были еще патроны.

Захлебнется атака противника на высотке 201,8 — люди чуть-чуть вздремнут. А немцы уже снова идут — волна за волной.

Подпускали противника на самое близкое расстояние. Патронов мало. Смотри, если выстрелишь зря. Вот он, немец, лезет по склону высотки к тебе — ты уже видишь его головной убор не по погоде, его автомат, но ты еще ждешь, пусть подползет вплотную, чтобы не просчитаться. Каждый патрон на счету.

День продержались. Второй день выпал еще труднее.

Немцы цепями идут, со всех сторон окружают высотку.

Собьют их — они уходят на свои рубежи, начинается арт огонь и бомбардировка. Вот где — гудело, дрожало.

Глубже, глубже в снег и под снег. Как ни закапывайся, тут не уснешь. Да и голод уснуть не дает.

Пришел к Кириллову политрук на вершину высотки:

—   Я плохой вам помощник, товарищ подполковник. Пусть подменят меня.

—   К немцам задумал бежать? — спрашивает Кириллов.

— Нет, товарищ подполковник, перебегать не станy, а командовать не могу. Ум за разум заходит.

И второй политрук с этим пришел, и третий. Кириллов сменил их, но из себя вышел:

— Трусы несчастные! Вы на солдат посмотрите! Хорошо, в ту минуту Грохотов появился на его КП — тоже из новых, но настоящий политрук, стал  замполитом.

А солдат держался. Солдат залезал при бомбежке и при артналетах под снег. Солдат подвертывал шинель, подвязывал ее плащ-палаткой, подвязывал рукава, ворот, штаны и рукава у маскхалата, закрывал чем-то лицо и — под снег! Снег у самой земли на высотке был уже прогретым, апрельским. Это не снег был, а пух.

Сначала в окопе грибы обнаружили. Может, по грибы то и пошли солдаты под снег больше, чем за спасением от огня.

Кончился артналет, немецкие цепи еще не подохли — вынырнул солдат из-под снега — снежный человек уже, не солдат!

Услышал Кириллов, что солдаты под снегом грибы промышляют, спустился с сосны — из окопа выпрыгивает солдат,— полные горсти грибов. Смеется, поло-вину грибов отсыпает Кириллову.

Кириллов голоден, так же, как остальные, но Кириллову легче. Когда идет бой, когда отражаем атаки, когда он чувствует, что один отвечает за всех, голод его отпускает. А когда отогнали немцев и самолеты противника не прилетели еще, и его голод сосет, как прочих, смертных.

Подвернул и подвязал шинель, гачи, рукава, воротник и за солдатом нырнул под снег — да здесь можно ползти! Но как использовать это для дела? Вылез из снега, отряхнулся, спросил у солдата:

—   Вот дуб за кленом стоит. Видишь? До дуба того метров двадцать было.

—   Доползешь?

—   Доползу!

—   Ну-ка, давай!

Солдат ныряет под снег и через какие-то минуты  выскакивает у дуба белым лохматым зверем — весь  обложенный влажным снегом.

—Это здорово! — хвалит солдата Кириллов и уже отдает команду:

— Как пойдут немцы в атаку, нужно идти под снег, ползти навстречу им метров пятьдесят или семьдесят, пропустить их, пусть  подойдут поближе к нам, тогда вставать из-под снега и бить их сзади а мы их спереди! Ясно?

Так и сделали. Из окопов били по немцам и с тыла били по немцам. Как белые привидения появлялись «грибники» из-под снега и били отчаянно. Человек под снегом... Отчаявшийся человек. Это — опасно. Никто не знает, где ему придет в голову выскочить из-под снега...

Да, тут весь снег, наверное, забит русским солдатом. Русскому солдату все нипочем — что на снегу, что под снегом!

Так проделали раза три по всей круговой обороне. Расхотелось немцам ходить на высотку 201,8.

И в безнадежных условиях Шпыревского леса в апреле 42-го можно было, оказывается, воевать по-толковому. Теперь, когда немцы отступились от высотки 201,8, можно было отсюда уйти. Но куда?

Разведка донесла: в Федоткове полковые склады, гарнизон не такой уж сильный. Кириллов подумал: раз так— в Федотково! 201,8— в центре Шпыревского леса, Федотково на северо-востоке, на берегу все той же Угры.

Ложная атака на восток, на Песково, и дерзкий ночной налет на Федотково: немцы бежали на север, батальоны Кириллова без потерь овладели складами, раздобыли пулеметы, оружие, продовольствие.

Кириллов увидел немецкие кухни, подумал: «Вот бы они нас покормили» и обратился к немцам — он их отпустит, если они накормят его людей. Приказал им сварить обед для себя и для его отряда. Оставил с кухнями личный состав батареи, сказал комбату примерное направление: на юго-восток к высотке 176,2 и к другим безымянным высоткам северней Семезги, речушки, впадавшей в Угру.

Заняли оборону на высотках, опять закопались в снег. Скоро на высотки пришли немецкие кухни. Сначала заставили немцев поесть из этих котлов, потом приступили к обеду сами. Это была необычная трапеза: немцы нас кормят! Из одного котла едим с немцами! Не лютая ненависть к солдату противника — сообразительность двигала Кирилловым, в Шпыревском лесу он воевал действительно как шахматист.

А немецких поваров проводили в Федотково. Конечно, они не станут рассказывать своим командирам, чей приказ выполняли.

Утром противник пошел из Песково. Эту атаку отбили, хорошо, что немецким оружием запаслись.

Потом — снова атака. Шли уже и с Пескова и с Федоткова — видно, опомнились немцы, вернулись.

И эту атаку отбили. Но сколько еще будет таких атак! Надо было беречь патроны.

А тут разведка донесла: от Песково опять идут два батальона. Вот это и были те странные немцы, которые говорили по-русски и которых Кириллов отогнал от высотки голосом — как ему сразу напомнила карта.

В третий раз немцы сами от Кириллова уходили: бросили его в Горбах, отошли от высотки 201,8, где человек из-под снега их испугал, и здесь от высотки 176,2, где потом Кириллов, как он нам признался, сидел и — странно — плакал.

Посидел Кириллов на пеньке и решил: нужно все же пробиваться через Угру. Подошел к берегу так, чтобы его не заметили. С кустом в руках подполз к краю ската, спустился лощинкой, поросшей кустарником, поглядел на реку. Увидел, что лед отпаялся от берега. Вот как! Значит, река пошла! Нет, по такому льду войску его не пройти. И природа против!

И Кириллов снова заплакал: теперь от досады.

Утром, сразу после победы голосом, к нему приходили все те же политруки.

— Давайте прекратим сопротивление понапрасну. Теряем личный состав.

Он выслушал их, задумался: все знали, где у него больное место. Потери!

Но почему все-таки политруки? Может, несправедлив к ним Кириллов? Может, другие командиры то были? Кириллов настаивает: политруки. Значит, не настоящие политруки это были — бранденбуржцы! — решает Митягин, и, наверное, это так.

— Как же днем без боя уйти? Кто нас отсюда выпустит?

Тут Кириллов сказал решительно:

— Вы в плен предлагаете сдаться, но боитесь сказать это прямо.

 

Обычно уравновешенный с подчиненными, тут он взорвался:

—Уходите! Сейчас же уходите отсюда! Вызвал к себе командиров батальонов.

— Обойти линию обороны! Готовиться к новой атаке!

Как и предполагал Кириллов, немецкое командование снова погнало батальоны на высотки северней Семезги, те самые, о которых он говорит: «В аккурат между Федотково и Песково». Шли опять с двух сторон — с Песково и с Федотково. Их опять подпускали на скаты, подпускали почти до самых окопов. Доползешь вплотную и получишь свое.

Атака схлынула, и к Кириллову пришли еще раз все те же политруки, да, наверное, бранденбуржцы. Теперь они предлагали увести с высотки лишь командный состав.

—   Война кончится, Вам Героя Советского Союза дадут за сохранение командного состава.

—   Немедленно уходите! — снова крикнул Кириллов.— Уходите сейчас же, чтобы я вас не расстрелял!..

Закрыл рукою глаза, испугался себя — не выдержит. Когда опустил руку, их уже не было.

Он опять присел все на тот же пенек, с которого подавал мнимые команды несуществующим подразделениям.

И тут к этому пеньку подошли солдаты.

—   Товарищ подполковник, до нас дошел слух, чтовы командиров хотите спасать?

—   Не верьте, ребята,— сказал Кириллов и почувствовал: сводит горло.

Пожилой солдат — ездовым он был, пока лошадей не съели, подошел к Кириллову, обнял его, тогда и солдаты помоложе его окружили.

— Так мы и думали.

И такую минуту видела эта высотка: солдаты стояли в обнимку со своим командиром. Если кто остался из них живой, эту минуту, наверное, помнит.

— Будем до  ночи тут драться,— сказал Кириллов,— другого выхода нет, а ночью пробьемся.

Солдаты разошлись по снежным окопам, а немцы — в какой уже раз! — пошли на высотку в атаку.

Когда стемнело, Кириллов дал ложную атаку на Федотково и увел отряд с тех высоток на юго-запад Шпыревского леса.

Здесь произошло действительно чудо. В двух километрах на северо-запад от могилы командарма в Слободке отряд Кириллова встретился с полком 1297-м, командиром которого был Степченко, а комиссаром Мусланов. В этом полку оказалась и прыгнувшая сюда на поиски командарма радистка Мария Козлова, связалась с Жуковым, и он приказал ей оставаться в этом полку. Приказал Степченко выходить на юг, к партизанам Жабо. Сюда же подошел комиссар 113-й дивизии Коншин с теми, кто не прорвался с начартом Бодровым в ночь с 13-го на 14-е через Угру на севере Шпыревского леса. Сюда же подошли комдивы 338-й — полковник Кученев и 160-й — полковник Якимов с теми, кто у них оставался. От всех ефремовских дивизий были здесь люди.

 

 

 

Воспоминания Ольги Кузь.

 

Она вспоминает себя около раненых в реве и гуле, когда деревья взлетали и падали, снег становился красным от крови. (Это прорыв через дорогу Беляево— Буслава с 13 на 14 апреля, то, о чем вспоминает сержант Терешин, о чем вспоминают многие.)

Но дальше она говорит о том, что помнят не все. Она не ушла от раненых до полудня 15 апреля, когда автоматчики двинулись в лес, хотя и было уже разрешение уходить погрупно.

— Вы представьте себе: раненые лежат на санях и прямо вплотную немцы подходят. Я хватаю свой автомат и начинаю косить их, немцев, чтобы они нетрогали моих раненых.

— Я как косой действовала тогда автоматом. И ни одной слезинки. Гады к раненым моим подошли...

— Так случилось, что вожу автоматом и вправо  и влево, будто кошу траву, а немцы все равно идут на меня и на раненых. И тогда я побежала на немцев. Бегу и стреляю, то прямо перед собой, то влево, то вправо, то обернусь назад — так я нечаянно пробила себе коридор сквозь строй немцев и пробежала его. Не знаю, сколько немцев я там уложила. Я хотела раненых своих защищать, а получилось, что оторвалась от них и оказалась в другом перелеске.

Сначала она бежала на восток, прямо на немцев, потом — на север.

Здесь Ольга Павловна встретилась с отрядом человек в двести, которым командовал подполковник. Подполковник отдал приказ собирать оружие у погибших.

Начался бой. Ольга Павловна хотела перевязать одного солдата... Что было дальше, она не помнит.

Когда она пришла в себя, то увидела, что лежит на снегу, левая часть ее тела присыпана землей и припорошена снегом. Она поняла, что ранена в мягкие ткани, но контузия была сильной. Встать не могла. Когда подняла голову, увидела вокруг много убитых — своих и немцев. Тела убитых валялись кучами. Наши и немцы лежали в обнимку. Значит, здесь был рукопашный бой. Кто-то забрал у нее пистолет, планшет, карту, рукавички, орден Красной Звезды, документы. Кто-то хотел, видно, валенки с ног стянуть, да не сумел.

В лесу слышалась перестрелка. А что, как немцы к ней подойдут? Нет пистолета, чтобы себя убить, чтобы не сдаться в плен, не отдать себя на поругание.

Лежала, смотрела на вершины деревьев. Вспоминала о матери. Мамочка! Так ты и не узнаешь, где я осталась.

Встать она не могла, но поползла. Ближайший убитый был почти рядом. Сняла винтовку с него, проверила, заряжена ли она. Заряжена! Все в порядке.

—   Лежу на снегу и примеряюсь,— перевертываю винтовку и смотрю: достанет ли дуло до виска, смогули я себя застрелить. С большим усилием примерилась. Смогу! Достала! Достала рука до курка! Если надобудет, застрелюсь. И я успокоилась. Даже силы появились. Рада! Ничего не боюсь! Стала штыком доставать из валенка лед. Вычистила валенки, сунула туда ноги, и стало совсем спокойно. Меня не возьмешь! У меня оборона! И вот вижу — немцы. Едут, метрах в пятистах от меня. Мне не страшно. Я знаю, что могу себя пристрелить.

—   Поднимаюсь,— вспоминает Ольга Павловна,— опираюсь на винтовку. Хочу  идти... Нет, не могу, ползу. Лежу на убитых... Хочу отползти в сторону, может, меня не заметят.

— Трудно мне было так ползти по убитым. Переползаешь через их кучи, а  они лежат — навечно друг в друга вцепились. Никто уже их не растащит. Страшно.

— И вот в меня начинают стрелять,— продолжает Эльга Павловна.— Обнаружили. Если сразу убьют — хорошо. Но чтобы надо мной издевались?.. Нет. Поднялась. Встала. Взяла винтовку. Там строевые сосны. Уперлась прикладом в дерево и хотела винтовку насебя повернуть. Сейчас застрелюсь... Тут секунды решали. И вдруг у меня шапка упала и косы упали.

— Оказывается, это наши были. Они меня за немецкого разведчика приняли. А у немцев на переднемкрае девушек не было. «Девушка! Мы свои!»

Совершенно так же рассказывают историю своего спасения бывший комсорг 910-го артполка Людмила Александровна Нестерович, переплывшая Угру, и ее спасла от наших пулеметов на восточном берегу Угры коса, выпавшая из-под шапки, когда она решила себя застрелить, чтобы не оказаться в плену. А били по ней, оказывается, тоже свои.

—   Тут не просто секунды решали,— говорит Ольга Павловна,— тут слабость моя решила. Я не успела насебя повернуть винтовку. Они подбежали. Обнимают меня. Оказалось, старлей Дорзак — их командир, недавно лежал в нашем 418-м медсанбате, и я давала ему свою кровь. Мы лежали рядом, кровь моя шла к нему и он запомнил меня. «Надо же, ты мне сестричка, у нас одна кровь,— сказал старлей,— а я тебя чуть было незастрелил». Положили меня на плащ-палатку и потащили куда-то. Осторожно тащили, тихо, чтобы мне больно не сделать. Унесли в другую часть леса.

—   Там было много наших, может, человек полтораста. Решили: вместе всем не пробиться, надо идти малыми группами. Старший лейтенант Владимир Александрович Дорзак взял с собой сорок восемь человеки меня в том числе. Другие уходили меньшими группами, а наш старший лейтенант сказал нам: «Мы должны принять партизанскую клятву: если мы примем бой, каждый из нас, кто остался живой, должен возвращаться на то место, где мы в последний разбыли вместе, и трое суток дожидаться своих — может быть, раненые не сразу найдут это место». Вначале, когда у нас еще были силы, мы собирали с убитых оружие и гранаты, делали на дорогах засады, забирали у немцев оружие и продукты. А потом сил становилось все меньше. В солнечную погоду огонь добывали с помощью бинокля и мха. В пасмурную — как древние люди — ударяли камень о камень, а воду подогревали в касках. Вываривали ремни, кости, ели «пальцы» на елках.

—   А если хлеба кусочек найдется, мы не ели его — мы им дышали,— на всех же не хватит. Надышимся хлебом, и мы уже сыты. Иногда попадались и птахи подбитые. Иногда яички их пили.

Отряд наш становился все меньше. Кто отран умирал, кто от голода. Мы уже знали, чья очередь умирать... Увидели — на поляне немцы пасут лошадей. Мы одну лошадь поймали, что ближе к лесу. Отвели ее в чащу, только брюхо вспороли ей — немцы! Тут рукопашный был... Как другие, не знаю, я от этого места бежала. Бегу, бегу. Слышу, за мной погоня. А прямо передо  мной гнилое упавшее  дерево. Вижу, наш убитый на этом дереве висит головой вниз. И рядом другой. Я под них юркнула. Слышу стук колес телеги по наземным корням деревьев. Это немцы везли убитую нами лошадь. Мне казалось, они заметили, как я под мертвыми спряталась, сейчас схватят меня. Но телега протарахтела, и больше слышно их небыло. Не было стрельбы, а я все лежала до вечера, пока не стемнело. Под мертвыми — мертвая.

— Когда стемнело,— продолжает Ольга Павловна,— я вспомнила нашу клятву: надо возвращаться туда, где мы были вместе последний раз. Только к вечеру на второй день я разыскала то место... Сколько раз я так возвращалась, и всегда кто-то меня уже поджидал. На этот раз я увидела двух наших солдат. На третий день еле приполз старлей Дорзак. Вижу, ползет, на ходу теряет сознание и снова ползет. Он умирал уже, а клятву все-таки выполнил. Увидел нас и обрадовался: «Ну, хорошо, что я вас нашел!» Я оторвала рукав от рубашки убитого, сделала ему перевязку. У него раздробило коленную чашечку, но, видно, было уже общее заражение крови. Мы сделали ему, прежде всего постель: высоко наложили еловых веток и сверху покрыли его еловыми ветками. Он достал из кармана фотографию: жена, дочка. Смотрел, плакал, кусал фотографию с края и съедал по кусочку. Это, должно быть, значило, что он не хочет с ними расставаться, хочет, чтобы они были с ним и в нем. Он успел сказать нам свой адрес и просил того из нас, кто останется, жив, написать домой, как он погибал, чтобы не думали, что он где-то у немцев.

— Старлей бредил: «Кому что я сделал плохого? Я добровольцем ушел из Москвы, а теперь умираю и никогда не увижу больше доченьку и жену». А солдаты мне говорят: «Оля, ты смотри, это наш командир, мы должны его подкрепить. Мы пойдем, что-нибудь достанем, чтобы его накормить, а ты побудь возле него». И я осталась одна. А старлей еще говорил, и стонал, и кусал фотографию, а потом замолчал, вытянулся на своей еловой постели и умер. Опять я осталась рядом со смертью одна. Мне стало жутко. А еще было жалко его. И тут такой ветер поднялся, несет куда-то деревья и меня поднимает вверх. Я понимаю, этого быть не могло. Это было в моей душе. Я закрыла глаза Дорзаку, поцеловала его, подумала: «Кто же со мной простится?» Все ждала тех двух солдат, но они не вернулись. Так трое суток оставалась я возле мертвого, и все сильней был ветер, и меня, казалось, подымало к вершинам деревьев. Сидеть я не могла. Ходила вокруг старлея. А потом и ходить уже не могла. Лежу со старлеем рядом. Не боюсь, что мертвый он. Жалею, что он останется здесь один.

— Надо было  двигаться на восток. Я закрыла Дорзака ветками — такой  зеленый бугорок получился, будто могильный холмик, и поползла. А что дальше было, не помню. Слышу, говорят надо мной. Это женщины местные  меня в траве  обнаружили. Говорят, я лежала и то поднимала голову, то опять ее опускала. Это, наверное, голодные судороги были. Женщины принесли мне из дому гражданское, дали мне пить, кормить побоялись. Принесли меня на себе в деревню.

 

Из воспоминаний командира роты связи Павла Герасимо­вича Хоняка.

 

 «Я лежал рядом с командиром нашего полка майо­ром Павлом Андреевым. И вдруг под него упала мина. Его — насмерть. Мы прикрыли его шинелью — после­дняя дань уважения».

 «Стемнело, и мы начали прорываться с этой высот­ки, а ночью меня ранило, и я остался один. Лежал под густым ельником до 28 апреля».

(14-го утром ушел из Шпыревского леса Ефремов, двое суток Хоняк воевал в лесу со своим полком, значит, с шестнадцатого числа один под елью — две­надцать дней он здесь пролежал! На холоде, без еды! Вот на что способен, оказывается, человек! Все время меня поражает это, когда я читаю ветеранские вос­поминания.)

«Было у меня при себе две пачки грузинского чая,— продолжает Хоняк вспоминать,— накурюсь чаю и сутки сплю. Наконец меня нашли наши ребята, одно­полчане. Накормили меня льняным семенем, это ль не счастье?»

 «Мы еще Долго бродили по Шпыревскому лесу — мокрые, го­лодные, раненые, и под обстрелом все время».