с. Желанья и окрестности

[Константин]

Сравнил карты. Складывается ощущение что церковь попала на то место где сейчас дорога на Угру.
И еще обратил внимание что на советских картах церквей уже нет. По крайней мере на Отчетной  карте западного фронта за март 43 года  нет церквей ни в Знаменке ни в Великополье Ни в Слободке ни в Желанье.Кладбища есть а церкви не отмечены, хотя некоторые сохранились до наших дней.Похоже их сознательно не отмечали на картах.

Закрытые церкви обозначали знаком "водонапорные башни и каланчи", то есть жирной черной точкой. На довоенной карте желаньинская, слободская церкви так и показаны. Иногда эта точка сливается с окружающими строениями и ее четко не видно.

[Константин]

Сделал наложение аэрофотоснимка. Получается, что трасса проходит буквально по краю места, где когда то стояла церковь. Кювет проходит по центру церкви. Отметил желтым цветом главную дорогу, которая обходила церковь.  Более точно понять как располагалась церковь можно будет на местности. В 70 м к востоку располагается храм Сергия Радонежского, построенный в 2015 г и освященный в октябре 2019 г. (отметил зеленым).

Кто сможет сфотографировать это место в том же ракурсе, что и на картине? Похоже, что колокольня выходила в сторону Угры. Как правило, кладбище с особо привилегированными лицами располагалось за церковью. Значит могилы должны быть к востоку в сторону новой церкви. Интересно, что находят люди на ближайших садовых участках?

Схему прилагаю (обновил 7 февраля).

[Константин]

Ястребов Дмитрий Ионович. Один из сыновей основателя винокуренного завода.

[Константин]

Местные рассказывают, что когда строили асфальтовую дорогу бульдозерист сгреб кирпичи из под церкви под насыпь дороги. Тут же он вырыл две могилы с дворянкой и священником. Бульдозерист сгреб все эти кости прямо под насыпь. Потом местные жители вытаскивали кости из насыпи и перезахоранивали их на местном кладбище. Церковь якобы взорвали наши войска при отходе в мае 42 года.

[Макарыч]

Сделал наложение аэрофотоснимка. Получается, что трасса проходит буквально по краю места, где когда то стояла церковь. Кювет проходит по центру церкви. Отметил желтым цветом главную дорогу, которая обходила церковь.  Более точно понять как располагалась церковь можно будет на местности. В 70 м к востоку располагается храм Сергия Радонежского, построенный в 2015 г и освященный в октябре 2019 г. (отметил зеленым).

Кто сможет сфотографировать это место в том же ракурсе, что и на картине? Похоже, что колокольня выходила в сторону Угры. Как правило, кладбище с особо привилегированными лицами располагалось за церковью. Значит могилы должны быть к востоку в сторону новой церкви. Интересно, что находят люди на ближайших садовых участках?

Схему прилагаю (обновил 7 февраля).

Я так и предполагал. Константин как всегда на высоте! Отметил дорогу из Угры через дамбу, а справа низина заросшая лесом это бывший пруд. Современная дорога разрезала его пополам.
Сфотографировать будет сложно место съёмки застроено домами, могут не пустить . Да и самого объекта т.е. церкви нет. Получится просто панорама...

[Константин]

Я так и предполагал. Константин как всегда на высоте! Отметил дорогу из Угры через дамбу, а справа низина заросшая лесом это бывший пруд. Современная дорога разрезала его пополам.
Сфотографировать будет сложно место съёмки застроено домами, могут не пустить . Да и самого объекта т.е. церкви нет. Получится просто панорама...

Хотелось посмотреть такой же там рельеф, как на картине. Правильно ли я сориентировал церковь по сторонам света?

[Дмитрий]

Про какую церковь идёт речь ?  

Желаньи

Фотки появились.   История, описание, в честь кого она - это есть ?   ( На Соборах её надо будет в Каталог внести.  )

[Константин]

       Из воспоминаний советского и российского профессора, ботаника, доктора биологических наук, академика РАЕН, Алексея Констаниновича Скворцова, уроженца с. Желаньи.
(1920-2008 гг.)
       А.К. Скворцов приложил руку к основанию Национального парка Угра. Именно он впервые выдвинул идею охраны долины р. Угра в 1980 г., участвовал в проектировании национального парка. Правда на сайте НП "Угра" об этом ничего не сказано. Изначально предполагалось, что национальный парк будет открыт и на территории Смоленской области, но "лесное начальство" этому воспротивились.

I. Корни. Старшее поколение.

       Я родился 9 февраля 1920 года в доме родителей в с. Желанья – тогда Знаменской волости Юхновского уезда Смоленской губернии. В 1926 год или 1927 году уезд был передан Калужской губернии, а потом уезды были упразднены, и появился Знаменский район Западной области; но и Западная область просуществовала недолго; теперь Желанья относится к Угранскому району Смоленской области (центр – поселок и железнодорожная станция Угра).
       Село Желанья расположено вдоль маленькой речушки Желонки до впадения в реку Угру. Село старое: в одном месте над обрывом е Желонке были следы древнего селища – черная культурная земля с мелкими черепками. А на небольшом отдалении от села на высоком склоне к Угре расположен погост – теперь только кладбище, но раньше несомненно поселение; совсем рядом по обоим берегам Угры было много курганов.
       По масштабам Смоленской области село довольно крупное: около 90 дворов и более 400 жителей, церковь, школа B 2 зданиях, спиртзавод и 2 лавки. Когда–то оно принадлежало, вместе с несколькими соседними деревнями, некоему генералу Шуховскому. И с тех времен еще оставались около Желонки какие–то почерневшие брёвна.
Своих дедов, Алексея Алексеевича Скворцова и Ивана Дмитриевича Ястребова, я в живых не застал. Зато с двумя бабушками мне довелось общаться долго – вплоть до войны.
Мать отца Екатерина Александровна Скворцова ("баба Катя") происходила из семьи священника о. Александра Глаголева из Краснинского уезда Смоленской губернии и училась в женском духовном училище в Ярцеве. Из рода Глаголевых позже, уже около 1960 года‚ я познакомился c двумя ее племянницами – двоюродными сестрами отца, которые были учительницами, a после войны устроились доживать в селе Красном – километров 12-15 от нашей Желаньи. Когда мне случилось быть в этом селе в 1997 году, их уже не было в живых, но фамилию Глаголевых там еще помнили.
       O своей жизни баба Катя не любила рассказывать. Мне запомнился только один, неоднократно ею повторенный, рассказ о том впечатлении, которое в 1881 году произвело убийство Александра II. Позже, читая летописные повести о древней русской истории, я вспоминал этот бабушкин рассказ, как свидетельство того, что незаурядные события могут и более чем через столетие еще достоверно сохраняться B памяти людей, передаваясь устным рассказом. (А примерно в 1930 году в Москве я видел столетнего, но вполне здравого, старика – участника обороны Севастополя в году).
Вообще баба Катя была очень строгой и сдержанной, хотя и была в курсе всех событий в селе, совсем не любила судачить с соседками или с гостями. Быть может, это было следствием трагических событий в семье. Кроме моего отца, у нее было еще 2 сына: Иван и Алексеи. Иван умер в детстве. Алексеи был старше моего отца, окончил юридический факультет и работал в Сердобске. По словам хорошо знавших его моих теток, он был очень видным и интересным мужчиной и любимцем своей матери. В 1924 или 1925 году в Сердобске будто бы застрелился, впавши то ли в психическую депрессию, то ли в конфликт c новыми порядками. Это было, конечно, тяжелым потрясением для бабы Кати, но она говорить про это не хотела, a всю свою любовь перенесла на меня – тезку дяди Алексея, и, говорят, чем–то на него похожего. Ей я обязан своим начальным образованием.
       Про деда по отцу – Алексея Алексеевича Скворцова я знаю очень мало – вероятно, потому, что баба Катя была очень скупа на рассказы. Он был родом с Милюково Сычевского уезда Смоленской губернии, из семьи священника. Когда он поселился в Желанье – того не знаю. Знаю только, что дом был куплен, a нe выстроен им. Дед был по горло занят церковными делами, так как он был не только настоятелем церкви в Желанье, но и благочинным – то есть надзирал за порядком в церквях своей округи и разбирал конфликты и осложнения, возникавшие у местного духовенства. Видимо, он проявил себя в этом неплохо: баба Катя показывала мне несколько орденов и наград, полученных дедом Алексеем. Умер он в 1914 году от рака пищевода. Он похоронен в Желанье около церкви. На его могиле стоял большой черный деревянный крест. Дед был небогат, но любил чтение, и не только церковное: от него остался журнал "Нива" за несколько лет и в виде приложения к ней – собрания сочинений старых и новых писателей (помню Гончарова, Лескова, Бунина, Гейне, Данилевского, Гамсуна). Еще от деда остались 3 очень хорошо изданных книги исторического интереса: "Отечественная война 1812 года в пределах Смоленской губернии", "Собор святого Владимира в Киеве" и "Памятник Александру II B Московском Кремле". Эти книги я часто листал, разглядывал иллюстрации и даже какие то отрывки читал. Во всяком случае, они и сейчас у меня как будто перед глазами.
       Дети его по духовной стезе не пошли. Старший Алексей стал адвокатом, a младший – мой отец – врачом. Был у него еще приемный сын (фактически его племянник) – Петр Петрович Протопопов ("дядя Петя"), почти ровесник моего отца. Он закончил духовную семинарию, но священником не стал; поступил в Харьковский ветеринарный институт и дальше служил по части коневодства.
       Дед по матери, Иван Дмитриевич Ястребов, был выходцем из деревни Вязовец того же Юхновского уезда (в 1999 году эта деревня еще существовала) и был рожден еще крепостным. Поэтому очень торжественно справлял 50–летний юбилей отмены крепостной зависимости. Его отец Дмитрий Иванович (Ионович?– К.А.) Ястребов был человеком предприимчивым и сумел, в основном на лесоразработках, обзавестись достаточными средствами, чтобы дать сыну высшее образование, что в те годы для детей крестьян еще было весьма необыкновенным. Oт прадеда у нас долго сохранялись столовая ложка с вырезанной надписью "Мышенская контора" и несколько массивных столовых ножей.
Дед Иван окончил Императорское Высшее техническое училище B Москве (теперь это МВТУ имени Баумана). Специализировался по строительству железных дорог и ездил их строить по многим местам России. Был на Украине, в Тульской и Пермской губерниях, в Поволжье.
       Строительство дорог тогда сдавалось подрядчикам: чем лучше и вместе с тем дешевле был проект – тем охотнее его принимало министерство. А уже от подрядчика зависело – уложится он B проектную сумму и в сроки, или он в убытке. Строительство дороги в европейской части России приносило деду некоторые доходы. На них он смог купить в селе Желанья небольшое имение, отстроить его и соорудить B нем спиртовой завод, по последнее строительство железной дороги на Хабаровск по левой стороне Амура, да еще в самом северном глухом ее участке обернулось очень большим убытком. Чтобы возместить казне этот убыток, имение пришлось заложить.
       Последние годы своей жизни дед целиком посвятил своему имению в надежде выплатить долги.
       Февральскую революцию дед приветствовал, а вначале – даже Октябрьскую. Помня свое мужицкое происхождение, дед с местными крестьянами поддерживал хорошие отношения. Тем не менее, он уже был не крестьянином, a помещиком, и имение было национализировано и превращено в совхоз, a дед оставлен управляющим.
Однако в 1918 году он умер от рака желудка и похоронен B Москве на Ваганьковском кладбище. Рядом с ним B 1987 закопали урну тети Лены.
В соседнем селе Великополье (за Угрой, в 3 км от Желаньи) жил брат деда Ивана Семен. Он не получил высшего образования, но приобрел небольшое имение и завел сырный заводик. У него были 2 сына и дочь, после революции перебравшиеся в Москву; у них долгое время ютилась и моя тетя Лена.
       Дед Иван очень хотел сына, но баба Поля (Пелагея Антиповна) родила ему только 4 дочерей. Старшей была Евгения – моя мама, далее шли Елена, Ксения и Мария. Всем 4 дочерям было приготовлено приданое: столовое серебро и комплекты полотняного белья. Все это, как и разные другие остатки, очень помогло выжить в последующие годы.
Дед Иван очень любил технические новшества. К своему брату в Великополье он провел телефон, завел колодезные насосы, приобретал новейшую сельхоз. технику (но тяга тогда была только копытной). Любил хорошие книги, из которых до меня дошли энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона и ряд полных собрании сочинении классиков, русских и иностранных. И вместе с тем, будучи очень деятельным, был и очень веселым, любил вечеринки, встречи и разные развлекательные затеи местной интеллигенции. Любил подпоить гостя до "риз положения".
После смерти деда баба Поля еще некоторое время жила в бывшем своем доме. Помню, что тетя Маня, тогда еще девочка, работала на скотном дворе в бывшем своем имении – теперь совхозе, тетя Ксения пошла учительствовать‚ тетя Лена Уехала в Москву, где работала машинисткой и секретаршей. И долго жила "Ha птичьих правах" у двоюродных родственников и только после войны смогла приобрести свою комнатку.
       Смутно помню как я бывал у бабы Поли еще в ее бывшем доме. Там у нее оставалось 2 комнаты; остальное заселили главным образом разные приезжие люди. Hо в 1924 году ей предложили выехать. Обошлось без грубого насилия. Конечно, многое тогда уже было разворовано, но еще оставшееся личное имущество – книги, одежду, посуду, часть мебели и одну корову – позволили взять с собой. И даже выделили пустовавший сарай для постройки дома (хотя на деле сарай этот годился только под двор).
Строительством нового дома для бабы Поли B 1924–1925 годах командовал мой папа. Удалось заложить хороший фундамент из камня (местного известняка), стены и крышу из нового материала. Дом был поставлен на краю "Поповки" – улицы, где стояла церковь; все жители или их предки были так или иначе связаны c церковью. В доме было 2 "избы" – теплая зимняя c русской печью и холодная летняя с одной только печкой – "голландкой".
       Здесь не могу не сказать несколько слов в похвалу русской печи, настолько это замечательное устройство, приспособленное к нуждам тогдашней деревни. Она ставилась не на полу, а на земле на своем отдельном фундаменте. Дымовая труба начиналась у нее не с заднего конца, как обычно у печей, a от переднего. Перед входом под свод печи находится загнетка – площадка для подготовленной для постановки в печь (или, наоборот, вынимаемой из печи) еды. При топке печи огонь выносится вперед к загнетке, и от нее уже дым уходит к верху в трубу. Под у печи должен быть очень ровным и сплошным. Топят печь c утра; котлы и чугуны ставят по бокам горящего огня с помощью ухватов. Набор разного размера ухватов и другого печного инвентаря держится рядом с печью или в подпечной яме. По сгорании дров вся печь становится горячей, и в ней можно печь хлеб. Для этого под разметают от золы, a хлебные караваи из крутого теста со специальной широкой деревянной лопаты ссовывают прямо на под. Чтобы сохранить тепло, вход в печь закрывают заслонкой, а начало трубы перекрывают задвижкой. Так тепло в печи и в стоящих в ней посудинах сохраняется, по крайней мере, до вечера, a то и до утра. Часто хозяйка еще с вечера кладет и дрова в печь, чтобы они за ночь просохли и c утра сразу хорошо разгорелись. Ha печи всегда тепло, и если в избе холодно, то погреться (a то и на ночь спать) залезают на печь.
       Баба Поля была родом из крестьян деревеньки Коптева (тоже недалеко от Желаньи); детство ее прошло в крайней бедности. Изба их топилась по–черному, дым стоял на уровне роста человека. Как она рассказывала, дети ложились на лавку и поднимали голые ноги кверху погреть их в теплом дыму. В школу она вовсе не ходила и всю жизнь оставалась малограмотной.
Как и когда она познакомилась с дедом – не знаю. Но думаю, что такому знакомству мог очень поспособствовать удивительно мягкий и доброжелательный ее характер. На большинство железнодорожных строек она ездила с дедом. Однако повенчались они поздно: когда уже были дети. А когда пришло время отдать двух старших дочерей в гимназию, пришлось проделать юридическую процедуру: обратиться "Ha Высочайшее имя" c просьбой признать родившихся до брака дочерей законнорожденными. Незаконнорожденных частная женская гимназия в Москве брать не хотела.
       Я очень любил бабу Полю. Она никогда не повышала голос, не ругалась. Рассказывала мне 2–3 знакомых ей сказки и про жизнь до революции. У нее был хороший голос, но она пела только в молодости и в крестьянской компании.
       Мой отец, Константин Алексеевич, родился в 1894 году. Закончил казенную гимназию в Вязьме, затем в 1916 г. Медицинский факультет Московского университета. Уже студентом подрабатывал репетиторством и мог за эти деньги покупать медицинскую литературу и даже съездить на некоторый срок в Берлин, откуда вернулся совсем не задолго до начала войны с Германией. Сразу после окончания университета был призван в армию и попал на австрийский фронт а Егерский полк второй гвардейской дивизии. В те времена 8 полков двух гвардейских дивизий набирались не случайно и не столько по качествам и квалификации человека, как по его внешним данным: например, в Измайловский полк набирали рыжих, a в Преображенский – только высоких брюнетов (в память Петра великого). Каждый полк имел свой застольный "потешный" гимн, отмечавший достоинства этого полка и недостатки других. У егерского полка он начинался со слов: "Выпьем, братцы егеря, рать любимая царя".
Папе довелось участвовать в позиционной войне и в Брусиловском прорыве – последнем успешном наступлении русской армии. От пребывания на войне у папы сохранилось немало впечатлений и несколько фотографий.

[Константин]

       Отношение к революции в армии было очень разным, противоречивым; офицерский состав в большинстве к ней относился негативно. По папиным воспоминаниям, ярче всего выражался их полковой священник: "Ну что ж свобода – подходи, каждому в морду падаю". (Теперь, наверно, вместо "свобода" сказали бы "права человека").
По окончанию войны папа вернулся домой и устроился на земский медицинский участок на хуторе Михайловском близ с. Вознесенье (теперь это рядом со станцией и районным центром Угра). Интересовался возможностью эмиграции в Америку, но – то ли жизненные обстоятельства, то ли просто привязанность к "родному пепелищу" этому воспрепятствовали.
В начале 1919 г. он женился на дочери И. Д. Ястребова Евгении, они обвенчались в c. Вознесенье. В начале 1920 г. родился я, а вскоре папу призвали в военный госпиталь в Вязьме. Еще не только не была окончена гражданская война, но еще и свирепствовали эпидемии. И папа в Вязьме переболел сыпным тифом.
Связь с Вязьмой продолжалась и позже. Папа несколько лет по специальности неврология–психиатрия регулярно принимал в Вязьме в железнодорожной больнице. Это давало ему бесплатный проезд от Москвы до Вязьмы (a в 1930 годы Вязьма была ближайшей ж.д. станцией к Желанье.
       Отец хорошо знал немецкий язык, похуже, но все же достаточно для чтения английский‚ французский, уже на моей памяти изучал итальянский. Любил читать писателей в оригинале, на их родном языке. На моей памяти читал <<Sartus resartus>> T. Карлейля и <<Fuoco>> и <<Il piacere>> Г. Аннунцио. Учил языки в основном самоучителям, поэтому произношение у него было грубоватое, и он его стеснялся. Выписывал даже в Желанью французский медицинский еженедельник <<La presse medicale>> и английскую еженедельную газету <<Observer>>.
Вообще говоря по складу ума (как теперь говорят – по ментальности) отец был гуманитарий. Поэтому его выбор своей специализации был совершенно неслучайным. В отличие от меня – у меня ментальность естественника (но не математика). Но у нас было и общее – любовь к книгам. У меня в этом направлении было конечно, уже больше возможностей, чем у отца. У него 2/3 жизни были достаточно трудными.
       Про свои университетские годы отец почти ничего не рассказывал. Как-то, когда я уже был студентом – медиком, он показывал мне свой врачебный диплом, специально обращая внимание на напечатанное в нем "факультетское обещание" – во главу ставить благо пациента и действовать открыто, не использовать никаких секретных средств. Теперь эти простые слова высокопарно именуются "клятвой Гиппократа", но не всегда соблюдаются. В моем врачебном дипломе 1941 года ни "обещания", ни "клятвы" не пропечатаны, но, однако, учили нас вполне в духе "обещания".
А свои гимназические годы папа любил вспоминать и часто рассказывал разные комические казусы, особенно про учителей. В одном классе с ним был ученик, Коля Радковский, обладавший артистическим талантом и умевший копировать в комическом духе учителей и разные ситуации. И вот когда у нас уже был дом в Жаворонках, около 1965 года в церкви села Юдино, что близ соседней станции Петушково, появился священник о. Николай Радковский. Это был папин гимназический товарищ!
       Он окончил юридический факультет и долго работал B соответствующем направлении, но к старости все бросил и пошел в священники. Со своими артистическими способностями он быстро завоевал огромную популярность у местного населения. Он раза три заходил и к нам в Жаворонки и тоже рассказал несколько интересных историй. Например, как к нему пришли цыганки с просьбой крестить младенца. Но пока он отошел в другую комнату надлежащим образом переодеться‚ цыганки прихватили, что "плохо лежало" и исчезли. А младенец у них в руках был, конечно, куклой.
По своей основной специальности папа двигался через неврологию (в 1925–1926 гг. он заведовал нервным отделением во Владимире) к психиатрии; в 1928 г. он уже был ассистентом в психиатрической клинике В. А. Гиляровского в Москве.
       Однако каждое лето в Желанье, приезжая в отпуск, он принимал самых разных больных (кроме детских, женских и венерических болезней), a в Москве как психиатр консультировал в общих больницах – в основном расположенных на Б. Калужской улице и связанных со 2 Медицинским институтом, a после войны – и в "кремлевской" больнице. Его докторская диссертация была озаглавлена "Психика раковых больных". Я был на защите во 2 Медицинском институте и был потрясен тем, как некоторые врачи (особенно хирурги) воспринимали тему: какая же такая может быть психика, если нет психоза? А речь шла именно о психике без психоза. К концу жизни папа ушел со всех официальных работ и только иногда принимал у себя дома именно как психотерапевт. К нему обращались и многие довольно известные люди, как например, художник и тогда президент Академии художеств А. М. Герасимов (который написал и папин портрет, где папа удивительно похож нa бабу Катю, которой художник, понятно, не видел)‚ скульптор Вучетич (бюст отца его работы хранится в семье моей сестры, Е. К. Молчановой), артист Сергей Образцов и др., а в "Кремлевской" больнице ему доводилось видеть и людей иного сорта.
       Моя мать, Евгения Ивановна, родилась в 1900 году в г. Вязьме, где у деда был свой дом (после революции его отобрали). Она закончила B Москве частную женскую гимназию в 1918 году. Рассказывала, как в Москве проходили революционные события; как в своем пансионе и в гимназии ученицы загораживали окна подушками и матрацами от попадания пуль. Хотела в дальнейшем поступить на медицинский факультет, но вместо этого в 1919 г., еще не достигнув 19 лет, вышла замуж и осела с моим отцом на хуторе Михайловском, близ с. Вознесенье. Однако родить сына (меня) поехала B Желанью, в более благоустроенный дом Скворцовых. Вскоре отца мобилизовали в Вязьму, и она со мной, еще едва стоявшим на ногах, туда тоже отправилась.
Вязьма была тогда ближайшей к Желанье железнодорожной станцией (в 40–50 километрах). Путь туда (или оттуда) на телеге по проселочной дороге занимал целый день; на полпути в c. Лосьмино обычно устраивался отдых. Папа несколько раз приходил из Вязьмы и пешком.
       Я своего тогдашнего проживания в Вязьме, конечно, не помню. Но два знакомства, завязанные тогда родителями в Вязьме, отразились в дальнейшем и на мне. Мама в Вязьме очень подружилась с Розой Львовной Бочаровой, служившей в госпитале зубным врачом. Ее муж – П. П. Бочаров был убежденный партиец, служивший в администрации белорусской железной дороги. Позже в 1927 или 1928 мы ездили в Вязьму к Р. Л. лечить зубы. Потом она работала в Москве на Высших военных курсах – совсем недалеко от нашего жилья на Донской улице, и там я ходил к ней лечить зубы. Волна репрессий в 1937–1938 гг. унесла в небытие П. П. Бочарова, но Роза Львовна удержалась в военном санатории на ст. Чкаловской под Москвой. Я был у нее там в последний раз уже в начале войны; она тогда дала мне с собой пузыречек зубной серебряной амальгамы. После войны Роза Львовна отыскалась во Львове, где мы с Галей у нее были в 1957 г. Несмотря на общительность и мягкий, доброжелательный характер, ей не везло с семейной жизнью, и детей у нее не было. Bo Львове у нее был новый, третий муж – пожилой отставной военный, явно неодобрительно относившийся к восстановлению прежних знакомств своей супруги.
       И еще одно знакомство из Вязьмы. Там родители познакомились c четой Крюковых, у которых была маленькая дочь Ирина, в том же возрасте, в котором И я там был. И вот спустя лет 30 я встретил Ирину Крюкову как сотрудницу Института морфологии животных и супругу хорошо знакомого мне Д. А. Транковского с кафедры высших растений! Она хорошо знала и Галю, и у меня есть серебряный бокальчик, подаренный мне, кажется, к 30-летию, c надписью "от трех граций" – от И. Н. Крюковой, другой сотрудницы института Л. В. Даниловой и моей будущей жены – Гали Покровской.
Через 4 года после меня родилась моя сестра, которую назвали как маму – Евгения. В раннем детстве она очень болела, настолько, что ее буквально "клали под образа". С тех пор папа к ней стал относиться особенно бережно, я бы даже сказал трепетно. Появление второго ребенка, конечно, прибавило забот матери. Большую часть жизни мама была с утра до вечера занята бесконечным домашним трудом, который облегчился только в последние годы, когда появились в продаже готовая одежда, в квартире центральное отопление, горячая вода, на кухне газ, возможность отдать белье в прачечную. Ведь до войны не только в Желанье, но и в Москве у нас ничего этого не было. Отопление было печное, никакой горячей воды, готовка в Желанье только в русской печи, а в Москве – на керосинке в общей кухне, в продаже никакой готовой одежды, a в основном перешивка старой и в случае особой удачи или после долгой очереди – куски новой материи, из которых надо было шить самим. И никаких прачечных: стирать самим и сушить на веревке во дворе.
       Так как папа всегда для заработка совмещал и был занят весь день, а детям мама хотела дать возможность учиться и хотя бы немного поиграть, практически всю домашнюю работу. Иногда даже колку дров, брала на себя.
       У мамы было 3 сестры, мои тетушки – тетя Лена, тетя Ксеня и тетя Маня. Тетя Лена была на 2 года моложе мамы и училась с мамой в гимназии, но из-за революционных событий не могла ее закончить, тем не менее осталась в Москве. Тетя Ксеня не успела поступить в гимназию и доучивалась в советской школе. После этого она сама пошла учительствовать в начальную школу в ближней, а потом и в довольно отдаленной деревне. Тетя Маня вышла замуж (уже на моей памяти) в деревню Андроново за только что возвратившегося со службы в армии Георгия Васильевича Соколова, сына тамошнего мельника. Он был неплохим, но довольно недалеким человеком, но, к сожалению, в армии переболел неприятной болезнью, которую не вполне вылечили, поэтому и тетя Маня вскоре после свадьбы тяжело разболелась – и дальше у нее уже не могло быть детей.
       В 1929-30 гг., когда волна "раскулачивания" прокатилась и по нашему селу, и бабу Полю заставили уехать, тетя Ксеня устроилась воспитательницей в детский дом в Пушкине под Москвой.

[Константин]

Продолжение...

II. Жизнь в Желанье.

       Я родился 9 февраля 1920 г. B селе Желанья тогда Юхновского уезда Смоленской (а позже – Калужской) губернии, в доме моих родителей. В самом раннем детстве, от которого у меня не сохранилось никаких воспоминаний, я года 2 жил c родителями в Вязьме, где отец служил в военном госпитале.
       До 1929 года основным местопребыванием нашей семьи была Желанья. Хотя старшее поколение, конечно, испытывало свои трудности, для меня это был самый светлый и интересный период. С 1929-30 годов B деревне наступила эпоха коллективизации. В Желанье мы лишились старого дома и сада деда Алексея и переселились в дом бабы Поли, из которого сама она была выселена. Тогда же мы закрепились на постоянное жительство в Москве (хотя основным родным "кровным" домом до войны для нас оставался все же дом в Желанье.
       В Желанье же родились и моя сестра Женя (в августе 1924 г.), и мой двоюродный брат Боря (в августе 1923 г.). Смутно помню крестины Бори – вероятно, потому что они происходили в нашем доме, в зале, а крестил o. Василий – второй священник нашей церкви и наш сосед; он был очень заметен тем, что носил синие очки. (Вскоре после того он перестал священствовать и стал бухгалтером в cовхозе).
       Старый дом деда Алексея, в котором я родился и жил до 9 лет‚ находился на левой стороне ручья Желонки на пригорке, рядом с церковью. С одной стороны ограда нашей усадьбы была церковной оградой. Соседние 5 домов нa этом пригорке принадлежали людям, которые так или иначе были связаны с церковью, поэтому и наш конец села именовался "Поповкой". Дом был построен еще B прошлом, т. е. ХIХ веке и для деревни мог считаться очень хорошим: пол клееный и крашеный, стены с обоями, печи кафельные, окна большие, потолок белый и достаточно высокий.
       Комнаты в доме распределялись так: небольшая комната, вход прямо из передней – бабы Кати; две большие угловые комнаты, с 3 окнами каждая – столовая и зал, в столовой были и 2 книжных шкафа, a в зале летом жил дядя Петя с семьей. Через зал или через столовую можно было пройти в две небольшие жилые комнаты, одну из которых, с письменным столом, занимал папа, a другую, с большим зеркальным шкафом для одежды – мама со мной и сестрой Женей. Между жилыми комнатами и кухней была холодная, средняя часть; в ней помещались уборная, кладовка и лестница на чердак. Дальше была кухня; в ней русская печь.
       Двор был частично крытый, в нем хлева для скота и помещения для сена и для конного инвентаря, из которого – на моей памяти – оставался и был интересен для игры только тарантас.
До 1928– 29 годов и у нас, и у бабы Поли оставались коровы и, конечно, куры. Через дорогу от дома был ледник, который зимой набивали снегом, державшимся почти все лето и не только сохранявшим молоко и мясо, но и позволявшим готовить домашнее мороженое.
       В саду была светелка – летний домик с большим окном; была и баня, топившаяся по-черному. Была еще беседка из высокорослого шиповника, защищавшая в жару от солнца. Эту беседку я запомнил – не только потому, что в ней баба Катя регулярно варила варенье на жаровне с углями, но и потому, что образовавший ее шиповник был особенный – не такой, как на островах на Угре: тот был низкий и растопыренный‚ а в беседке – высокий и стройный. Высокий шиповник был еще в 2 соседских садах. (И только совсем недавно, уже перевалив за 80, я удосужился установить, что этот шиповник – некогда завезенная в Россию американская Rosa pendulina). Еще в саду были c десяток яблонь, вишни, малина и смородина. И большая дикая груша. Дальняя от дома открытая часть усадьбы была отведена под картошку и капусту. Сейчас мне трудно оценить, как велик был сад; наверно не меньше 1/2 и не больше целого гектара, но тогда он мне представлялся очень большим.
       Дом бабы Поли был построен на другой стороне дороги, совсем недалеко (метров 100) от дома Скворцовых. Он был меньше и проще; комнаты в нем были небольшие, не было отдельной столовой, a столовая и кухня были вместе c русской печью; только половина дома была теплой и зимой, и во второй половине печка могла поддерживать тепло только весной и осенью. Сада не было, был только небольшой огород. Не было и бани.
       Баба Катя жила в Желанье круглый год. Она привыкла к одиночеству, а помогать ей по хозяйству приходила женщина из соседней деревни. В Москву нам взять бабушку было бы крайне затруднительно. Мы взяли ее только осенью 1940 г., когда уже ее оставлять одну было нельзя. Но она очень скоро в Москве умерла.
До 1928-29 годов в деревне сохранялась жизнь в духе старого режима. Всё определялось сочетанием православного календаря с порядком сельскохозяйственных работ. В церкви регулярно была служба по воскресениям и церковным праздникам. На праздники съезжался народ и из соседних деревень, все празднично приодетые: женщины в большинстве в сарафанах и в калошах, а мужчины в сапогах (ботинки и дамские туфли были еще редкостью). Соблюдались церковные венчание, крестины и похороны. Похороны помню особенно, так как при них звонили по одному удару колокола, по очереди от самого маленького до самого большого, a покойника несли в гробу из церкви на погост мимо нашего дома.
       Помню еще церковное действо, происходившее за пределами самой церкви – водосвятие. Оно совершалось зимой, в праздник Крещения. На Угре пробивали лед и сооружали из досок помост. Вода освящалась в специальной большой чаше, a затем и в самой проруби; каждый мог захватить с собой святой воды. У бабы Поли стояла большая бутыль такой воды. Она не протухала и не плесневела и в случае болезни могла помочь.
       В день храмового праздника – рождества Богородицы (8 сентября по старому стилю календаря или 21 сентября по новому) бывала ярмарка и продолжалась 3 дня. Впрочем, на третий день на этом месте было уже больше мусора, чем чего–либо интересного. Самым интересным была на ярмарке, конечно, карусель.
Подростки внутри шатра карусели вращали колесо, а для публики было развлечением прокатиться несколько кругов за небольшую плату. Еще на ярмарке привлекали разноцветные пряники, которые иногда мне покупали, и длинные и тонкие, как карандаш, конфеты в пестрых завертках – но они мне не дозволялись. На ярмарке продавались и более важные вещи как, например скотина, но мне они были неинтересны и не запомнились. Запомнилось только, что после ярмарки все место бывало густо усеяно шелухой подсолнечных семечек.
       В доколхозной деревне сохранялись и дореволюционные цены на важные товары. Пуд ржаной муки (16 кг) стоил от 80 коп. до 1 рубля, хорошие кожаные сапоги – 5 рублей. Мука должна была быть всегда в запасе, ведь хлеб пекли только свой. У нас в доме в холодном коридоре стоял сундук с мукой. У многих хозяев был и запас солонины (соленого мяса); в каком–то количестве была и соль, крупы и другое продовольствие; про картошку и овощи и говорить не приходится: их урожай каждый хозяин запасал в подполье дома. Мясо было или свое (особенно куры, поросята), a при случае и покупное: если по нужде или по несчастному случаю с самой скотиной хозяин ее резал – он распродавал мясо тут же по деревне, c телеги. Электричества в деревне до войны не было.
В Желанье были 2 лавки: хозяин одной – Макарёнок (или Макаренков), второй – Шатковский. У первого скорее был просто ларёк, в котором продавалось в основном всё по мелочи, в частности, баранки и сладости для ребят. Второй был более солидным: у него лавка была отдельным строением, и в ней были и керосин, и постное масло, и конская сбруя. При коллективизации Макаренка выслали как кулака. Что стало с Шатковским – не знаю, он наверно вовремя успел скрыться, a его лавка стала казенной и именовалась "потребиловкой".
       Полевая земля считалась общей сельской. Время от времени ее переделяли в соответствии с числом едоков в семье. По тому же принципу, но каждый гол по-новому делили сенокосные луга.
       У деда Алексея до революции был разный скот. На моей памяти оставалась только корова. И для нее нам выделяли сенокос. А делянку в поле засевали рожью. Сеять сам мало кто решался, обычно приглашали на посев какого-нибудь человека, имевшего репутацию хорошего сеятеля.
       И еще каждый год покупали 1–2 поросят, которых выкармливали и около Рождества резали. Купленных маленьких поросят обычно переносили в мешке. Так что если кто-то нес грубый мешок, из которого раздавался визг – это были купленные поросята. Такие мешки в руках у людей я видел не только в деревне, но и в городах‚ даже в Москве, даже в трамвае.
Церковь наша была постройки XIX века в скромном, самом обычном для тех времен стиле, достаточно просторной, по праздникам способной вместить и всех приезжих. Стены внутри были расписаны приглушенными, некричащими красками; как говорил мой отец – близко к манере M. B. Нестерова. Некричащим, но нарядным был и иконостас. Священник, о. Павел Волочков был человеком скромным и, видимо, глубоко и искренне верующим. У него было 4 детей, и жил он очень небогато.
       Баба Катя ходила в церковь регулярно, часто и я ходил c ней; она очень хотела бы и меня приобщить к церковной стезе и даже сшила мне из остатков дедовской парчи одеяние церковного служки. Но это одеяние мне не довелось даже примерить: мама решительно сожгла его в печке (что, впрочем, вовсе не значило, что мама сама была неверующей).
До 1928 года еще каких-либо стеснений церкви в деревне не чувствовалось, посещение церкви никому в вину не ставилось. По большим праздникам в нашей церкви даже пел хор, регентом которого был местный учитель Сергей Иванович Назаров. Но затем гонения начались, и в 1930 г. церковь вовсе закрыли. о. Павел уехал с семьей куда-то под Рославль. где у него были родственники; передавали, что там ему предлагали отказаться от священнического сана, но он не согласился и тогда был арестован, и след его пропал. Сын его Игорь, бывший мне почти ровесником, погиб на войне; одну из дочерей моя мама как–то встретила в Москве: она работала там продавщицей и рассказала о судьбе семьи.
       Первое время на колокольне закрытой церкви еще оставались колокола; в большой колокол звонили, сзывая колхозников на работу. Но вскоре скинули и колокола и увезли как цветной металлолом. А во время войны церковь взорвали, пригодные к чему-либо части постройки постепенно растащили, и в 1999 году на месте церкви я смог увидеть только пологий заросший бузиной и бурьяном бугор.
       Самое большой украшение и вместе с тем – ось всего ландшафта – река Угра. Правда, наш отрезок ее был не таким живописным, как ниже, например, у c. Дрожжино, или у деревни Васильевщины, или (уже на калужском течении) у Николы-Ленивца; в тех местах мне довелось быть только много позже.
       Название реки звучит как бы происходящим от старинного варианта названия венгров – угры (отсюда у лингвистов и этнографов угро-финские языки и народы). Но скорее оно от древнего же слова "pa", что значит река. Похожие названия и y других не самых крупных рек: Жиздра, Нара, Истра, Сура, Хмара, Вишера. А у Волги было в древности название Ра. Угра очень похожа на Москву-реку где-нибудь около Звенигорода или Тучкова. Ее долина резко расширяется только после впадения Шани у Товаркова – там она становится больше похожей на Оку, в которую скоро и впадает.
       От нашего дома до Угры было всего 200-250 метров. Крайняя к реке полоса была луговой, заливалась весной в половодье, а иногда после сильных дождей даже летом. Берег на значительной своей части был окаймлен ивовыми кустами. Левый берег близ Желаньи более высокий, но и более плоский и песчаный; по существу это песчаная надпойменная терраса. На ней и преобладали сосняки – естественные, a наряду с ними был и сосняк, посаженный моим дедом Иваном; теперь ему (а B 1997 г. я его видел, он еще был цел) – около 100 лет. Полей на песчаной террасе было совсем мало. Но если на ней сеяли гречиху – она обычно удавалась. Недаром и соседняя деревня на том берегу называлась Гречишное. Летом по опушкам сосняков над рекой цвели ярко–красные смолки (Steris viscaria), a 3a ними – крупные колокольчики и короставники (Knautia); y берегов над водой всегда резвились синие и зеленые стрекозы. А воздух – нет слов высказать, какой он бывал. В сосняках (по-местному – "сосонниках") водились, иногда в изобилии, грибы маслята; вполне развернувшие свой край и губку грибы называли козлами: я так и не знаю, это один и тот же вид гриба – или два разных.
На правой стороне Угры, где расположена Желанья, почвы в основном были суглинистые и потому здесь преобладали пахотные поля. Ближайший лес – "Котельницкий" (по фамилии бывших владельцев) был километрах в трех. Туда мы обычно ходили в конце лета за грибами. Более значительные лесные массивы, почти сплошные, отстоят от Желаньи, за 6–10 км к югу и к востоку.
       Русло Угры на протяжении 2–3 км мне было детально известно; здесь было только одно глубокое место, где можно утонуть; говорили, такие случаи и бывали. Это опасное место находилось прямо напротив нашей обычной купальни; там были выходы сильных ключей из берега и из дна реки. В остальном можно было безопасно купаться и ловить рыбу везде. Дно у Угры преобладает чистое песчаное, течение спокойное, но местами есть и перекаты, где течение быстрое ("бырь"), обусловленное каменистым, хрящеватым дном. Редко встречаются большие валуны или же – как в соседней деревне Гремячке – известковые плиты. Между Желаньей и Гремячей на Угре есть три острова: один большой (длиной метров 100), густо поросший ивами, ежевикой и шиповником; у его нижнего конца – два маленьких островка, почти голых, а y верхнего конца была большая отмель, летом, обычно выходившая из воды 11 становившаяся отличным пляжем и пространством для строительства городов и крепостей из песка. На этом пляже, как и на других местах по Угре, ребятишки (и я в том числе) в теплые летние дни проводили время почти безвылазно.
       Как это было обычно и на других реках, в жаркие летние дни, особенно в период обилия слепней, в Угру загоняли скот на несколько часов, для водопоя и просто для отдыха. Конечно, весь навоз и вся грязь смывались в реку. Но живая река быстро очищалась, так что воду из Угры мы считали здоровее колодезной и не стеснялись пить ее прямо из реки. (Между прочим, в 1965-66 годах я видел стадо скота, стоящим в Москве-реке близ Звенигорода, чуть повыше знаменитого моста у с. Успенского 11 совсем недалеко от купального пляжа у моста. Там и в тe годы это выглядело уже не совсем нормально).
       В довоенные годы в Угре было довольно много рыбы, Папа очень любил ловить рыбу – но не на червяка, а на живца или же прямо руками.
       Глядя на папу и пользуясь его советами, и я пристрастился к ловле рыбы руками. Руками ловились все рыбы, населявшие Угру, кроме щук. Надо только знать, где рыба любит держаться и надо избегать резких и быстрых движений, чтобы не спугнуть рыбу; если рыба обеспокоена, она всегда окажется быстрее и резвее, чем руки человека. Жаркие летние дни – самая подходящая погода. В это время окуни, голавли, язи, налимы, плотва любят стоять под большими камнями или в норах под берегом. Надо очень осторожно пошарить в таких местах руками и, если есть рыба – осторожно захватить ее за голову. Плотву, пескарей и гольцов можно ловить еще в густых зарослях водяной травы на быстром течении.
       Позднее я пробовал ловить рыбу в Москве–реке под Звенигородом и в реке Вятке около Кирова. В р. Вятке в 1943 г. хорошо ловились под берегом налимы, но вода реки была очень холодна, и рыболову было трудно ее выдерживать. А в Москве-реке, где я пробовал ловить уже после войны, рыбное население реки резко оскудело от применения взрывчатки. В Оке около Кропотова (ниже Каширы) я не смог найти подходящих для ловли обиталищ рыбы.
       Для постановки лесок или переметов на живца папа надавливая пескарей мутилкой. Это квадратная мелко–ячеистая сетка поменьше 1 кв. метра, которая ставится на дно, и вода около нее подмучивается. Пескари, очень обильные на Угре, особенно на мелководьях с песчаным дном, идут на муть целыми толпами. Вообще, это очень доверчивая и милая рыбешка. Если в мелкой воде некоторое время постоять неподвижно, они начинают "точить" в ноги.
В мутной и грязноватой Желонке водились главным образом гольцы, которых легко было наловить лукошком или даже решетом. Но их ловили только для угощения кошкам или уткам, которые их страшно любили.

[Константин]

       Об Угре я могу говорить неограниченно долго. Мне часто и до сих пор снится, что я B Желанье и собираюсь пойти на Угру и за Угру но тут сон обрывается. Я счастлив, что мне удалось в статье, посвященной роли Угры в истории России ("Природа", 1980, № 9) подтолкнуть калужан организовать на Угре национальный парк. Об Угре после войны постараюсь еще написать отдельный очерк.
       Если в жаркие летние дни мы, ребятишки, "пропадали" на Угре, то в прохладную погоду или вечерами местом нашей активности была площадь перед церковью. Наша компания состояла кроме меня еще из детей отца Павла – Игоря, Вали и Гали, иногда дочери соседа Лиды (она была заметно моложе прочих), а когда в Желанье жила и семья дяди Пети – то с нами играл его сын Боря. Другой его сын, Костя ("Котик") чаще уходил играть с сельскими ребятами за Желонку. Играли B лапту, салочки, прятки. Нередко также и в "самогонщиков".
Игра в самогонщиков заключалась в том, что одна сторона (самогонщики) запрятывала какую-нибудь бутылку, а другая сторона играющих ее пыталась найти. Правда, B конце 20-х годов эта игра стала менее актуальной, поскольку законной водки в магазинах появилось в достатке.
       Дома я очень любил играть в карты и с этим приставал особенно к бабушкам. А зимой, кажется 1928-29 года‚ когда я оставался в желанье с бабушками, без родителей, я очень любил заводить граммофон, уцелевший у бабы Поли от деда Ивана; так я познакомился с очень хорошим оперным и песенным репертуаром (ведь дед Иван любил все добротное – соответственно этому был и его набор пластинок).
       В доме Скворцовых сохранились разрозненные домино и лото в виде маленьких бочоночков с номерами. Поскольку они были разрознены и по назначению уже не использовались, я их приспособил к игре во время плохой или холодной погоды. В зале на полу "доминошники" и "бочёны" образовали два государства, которые имели свои города, a между собой – границу, где постоянно случались стычки. Однако картину расположения войск нарушала баба Катя, которая поздно вечером и рано утром приходила с лампой смотреть на градусник за окном; в темноте ногами всё сбивала c места.
       Читать я научился очень рано, теперь уже не помню, в каком возрасте, но года два со мной занималась баба Катя. У нее был большой опыт: она еще в дореволюционные времена занималась с детьми, хотя учительницей и не была. Она обучала меня арифметике, грамматике, русской истории, Закону Божиему. Это мне все давалось очень легко, трудности были только с географией: я никак не мог понять, что такое Среднерусская возвышенность и не мог запомнить названия губерний. Так как учебники у бабы Кати были еще дореволюционные (напр., курс русской истории Иловайского) и вообще дома из множества книг еще преобладали дореволюционные, я освоил как новую орфографию, так и старую, с ятем, і "десятиричным", твердым знаком и старым склонением: "белаго" и " синяго" вместо "белого" и "синего" и "оне" B женском роде вместо "они". Наверно, и сейчас я мог бы написать диктант в старой орфографии почти без ошибок. Баба Катя научила меня действиям c простыми дробями, но не научила дробям десятичным; и это было в Москве главной причиной, почему меня не взяли в 5-й класс, a взяли в 4-й.
       Когда мне было лет 8–9, мой отец обратил мое внимание на различия между травами и подарил книгу Маевского (в издании 1902 г.), позволявшую растения определять, т. е. узнавать их названия. Папа сам в гимназические годы занимался собиранием и определением растений, и у него был гербарий листов в 80–100, c современной точки зрения, конечно, не очень хорошо оформленный, но для меня тогда очень интересный. Он и заложил во мне то зерно интереса и любви к растениям, которое проросло в 1938 г., когда я сам начал собирать гербарий – уже по всем правилам, вычитанным в надлежащих руководствах.
       Мой отец хотел специализироваться по неврологии и психиатрии. В связи с этим наше обитание в Желанье два раза по зимам прерывалось. Первый раз мы выехали в 1925 г. во Владимир, где папа стал заведовать "нервным" отделением. Второй раз, на следующий год – в Рязань, где он работал уже как психиатр.
Во Владимире мне было 5–6 лет. Мы приехали во Владимир осенью, и сначала жили на частной квартире, помню название улицы – Троицкая-Подгорная, имя хозяйки – Мета Генриховна, немка. Потом папе дали 2 комнаты в доме врачей в псих. больнице.
       Как–то поздней осенью я с папой был в городе, и ему надо было по какому–то делу зайти в начальственное здание; меня он c собой не взял, велел подождать его на улице. Но он сильно задержался, а уже темнело. Мне стало скучно и беспокойно, я решил пойти домой один. Но как–то забыл, что мы переехали, и пошел по старому адресу, и только уже почти дойдя, вспомнил, что мы переехали, и пошел теперь как надо. Но папа тем временем вышел на улицу, меня не нашел и бросился на извозчике меня искать. Я уже был на полпути к дому, когда он меня нашел. Теперь мне очень трудно оценить тогдашние расстояния: что тогда казалось далеким, теперь представляется совсем рядом.
Дом, где мы жили во Владимире, был одноэтажным и находился рядом с городской тюрьмой, буквально под ограждавшей ее высокой кирпичной стеной; раза два в день вдоль стены проходили солдаты–охранники.
       Заключенных обычно водили в суд и из суда пешком, под конвоем с саблями наголо. Другим развлечением было прохождение (тоже пешком) весной – из города в лагеря, a осенью – обратно в город местного гарнизона с играющим на ходу оркестром.
Когда папа бывал дежурным, я вечером ходил к нему в отделение. Там можно было помыться и посмотреть на разные души и электрические приборы, которые тогда входили B меду как средства "физиотерапии".
       Помню, что во Владимире я познакомился с такими новыми для меня угощениями как сыр и пирожные. Их мама покупала B лавочке недалеко от Золотых ворот. И еще почему–то запомнилась темно-синяя половинка чайного блюдца, которую я нашел под забором; она мне тогда очень понравилась. Но играть во Владимире было почти что не c кем.
Еще помню B городе "кремль" с высокой белой стеной, с воротами закрытыми наглухо –седалище политической администрации и рядом сквер "Липки", на котором стояли постоянно закрытый Дмитровский собор и краснокирпичное здание музея. Впрочем, воспоминания от города перекрылись впечатлениями от посещений 1951 и 1980 года‚ о которых я скажу позже.
На следующий год папа работал в Рязани; мы с мамой приехали, как и во Владимир, поздней осенью. И тоже поселились B доме врачей, на верхнем (втором) этаже. От Рязани у меня осталось впечатлений почему–то меньше, чем от Владимира. Запомнил рощу за больницей, в момент когда листья уже почти опали, а на земле был ковер ландыша со зрелыми красными ягодами. И еще запомнил уходящий под снег снежноягодник (Symphoricarpus) с белыми ягодами.
       В психиатрической больнице было и детское отделение. Некоторым детям из него разрешалось свободно гулять по территории больницы, и я с ними свел знакомство. Из местных врачей, кажется, только у одного был сын близкого ко мне возраста, но он был маменькин сынок и содержался под строгим контролем, я с ним почти никогда не играл.
Очень врезалось B память, как в весеннее половодье я был с папой в "кремле" – на соборном холме над р. Трубеж. Половодье подступало прямо к самому собору, вся широкая луговая полоса от "кремля" до Оки была залита водой, и другого берега Оки совсем не было видно.
       Вот, пожалуй, почти все, что сохранилось в памяти от пребывания в Рязани. Однако с того времени Рязань перестала для меня быть чем–то неведомым, и это сыграло свою роль при окончании мед. института, когда мне срочно надо было выбрать место направления на работу.
       Когда мне было лет 6 или 7, папа на 2–3 дня ездил в Mоскву и взял меня с собой – поглядеть на Москву. Остановились мы у дяди Пети на Новослободской улице, в доме, тогда известном как "дом Курникова". (Как я c удивлением узнал в 2005 году, это название еще живет у местных жителей).
       В бывшей просторной квартире дядя Петя занимал 2 комнаты – по тем временам для Москвы это было совсем неплохо.
       У дяди Пети была знакомая, служившая в Кремле, и она взялась туда меня сводить. Конечно, меня поразили и царь-пушка, и царь колокол, но более всего – обилие разложенных рядами стволов наполеоновских пушек. В соборы тогда доступа не было, но был еще цел памятник Александру II, хотя фигура самого царя была удалена. Этот памятник я уже знал по красивой книжке, оставшейся от деда Алексея, и с интересом разглядывал находящиеся B нем изображения царей.
Все это было очень интересно. Но когда меня потом спросили о моих впечатлениях, я ответил, что "там – хорошо, но папа сказал, что будет еще лучше, когда прогонят большевиков". К счастью, эти слова не дошли до какого-нибудь "большевика", a то бы нам всем несдобровать.
       Осенью 1929 г. в деревне "запахло" коллективизацией. В предвидении ее мужики начали резать скот, чтобы хотя бы съесть мясо самим, a нe отдавать скотину в колхоз. В наших деревнях почти не было настоящих кулаков, поэтому те, у кого было 2 лошади, по нашим масштабам уже были "кулаками" и подлежали раскулачиванию и выселению. Но таких было мало, а коллективизация требовала результатов – жертв. Поэтому бабу Полю выслали из Желаньи, поэтому отобрали и наш старый дом. Еще через 2–3 года началась кампания за ликвидацию наследия П. А. Столыпина – хуторов. Их B наших краях было совсем немного, но в них и после коллективизации сохранялись хорошие дома, да и их жители как–то оставались в стороне от идеологического надзора; Комсомольские бригады приезжали на хутор и, не спросясь хозяев, разрушали печь и крышу. Переселяйтесь в колхозную деревню. А где и как людям пережить ближайшую зиму – это никого не волновало.
       Церкви массово закрывались, а очень часто и разрушались, священнослужители арестовывались и отправлялись в концлагеря, а часто и расстреливались, a уж высылались – во всяком случае. Выступать сторонником религии считалось почти за антисоветчину. В городах были введены продовольственные карточки, но плохо стало с продовольствием и в деревнях (a нa Украине в 1931–33 г. был настоящий жестокий голод).
       В результате всего этого деревня B 1930-34 годах была как бы в состоянии оглушенности, люди подавлены и насторожены, со страхом ожидая новых передряг и бед и не зная, откуда их ждать. Из деревень началось настоящее бегство в города, где шла усиленная индустриализация.
       В газетах было много сообщений об антиколхозных и кулацких выступлениях в разных местах. У нас таких происшествий не было, народ был вполне покорным.
В Желанье папа каждый день до обеда принимал больных: в старом доме – в столовой, а летом и в светелке; в доме бабы Поли – в передней холодной избы. Обычным гонораром был десяток яиц или комок домашнего масла. В годы после коллективизации это составляло немаловажную ценность. Мама старалась экономить, и к осени мы привозили с собой в Москву бидон топленого масла и сотню–полторы яиц. Все это стояло на холодной лестничной площадке и (теперь это себе представить трудно) не разворовывалось и не повреждалось. Благодаря этому, а также потому, что картошка все–таки была, мы прожили трудные годы, не голодая.
       Но, несмотря на все человеческие беды и бури, лето оставалось летом, Угра – Угрой, и родные окрестности – такими же родными.

[lasco2007]

Константин, спасибо за прекрасный материал!

[Константин]

Константин, спасибо за прекрасный материал!

Не за что. А я наконец то понял почему все хутора перед войной стояли заброшенными. Точнее, стало ясно в каком году их стали громить. На аэрофотоснимках 40-х годов видны только развалины домов.

[Макарыч]

Мой прадед по отцовской линии как раз попал под эту раздачу и был вынужден перевозить дом с хутора в деревню Заречье. По материнской линии тоже раскулачили прадеда с тремя братьями.А дед в 34-ом отправился в Питер на заработки и больше его не видели.Так что досталось всем в те годы...

[Константин]

В Смоленском архиве новейшей истории в фонде Р-126 хранятся Планы расхуторизации Вяземского округа, куда входил и Знаменский район. Всего в фонде 179 дел за 1922-1930 гг.

[Макарыч]

Дела наверное только на бумаге, в электронном виде нет? И не в свободном доступе.

[Константин]

Это надо ехать в Смоленск и смотреть. Вообще, по советскому периоду в ГАСО много фондов.  Говорят даже в Угре в архиве много чего интересного есть... Там информация с 40-х годов.

[Константин]

Скворцов Константин Алексеевич, сын священника, выпускник Вяземской Императора Александра III гимназии. 1912 г.

[lasco2007]

Константин, спасибо!

[Константин]

Есть еще документы, выложу позже