Женщины русских селений

[Alla]

"Женщины русских селений"
А. Шеглов
Тула-1966 г.
Документальная повесть


1941 год. Октябрь. Большая группа советских войск попала в окружение под Вязьмой. Последний эшелон раненых пробивается на Восток. Вблизи станции Износки на эшелон налетают «мессершмитты». Подбит паровоз. Путь отрезан, а фашисты уже близко. Колхозники окрестных сел помогают эвакуировать около 200 легкораненых. Но в эшелоне остались еще тяжелораненые.
Документальная повесть журналиста Александра Ивановича Щеглова «Женщины русских селений» рассказывает о том, как в черные дни фашистской оккупации в калужских деревнях Даниловка, Образцово и Горбатово был создан подпольный госпиталь. В нем в течение ста дней лечились 78 бойцов и командиров Советской Армии.
Повесть написана по воспоминаниям тех, кто участвовал в работе госпиталя, лечился в нем или был очевидцем этих событий. В этой книге ничего не придумано, не вымышлено, имена и фамилии даются подлинные.




Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц, —
……………………
В игре ее конный не словит,
В беде — не сробеет, — спасет:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!
(Н. А. Н е к ра с о в)

Старая, удаленная от больших магистралей железная дорога Вязьма — Калуга. Ветхая однопутка. Поезд идет медленно, словно ощупью. А за окном также медленно плывут мелкие березовые перелески, заросшие кудрявым кустарником болота, рассыпанные между ними крохотные квадратики полей, деревеньки в 15—20 домов, вертлявые проселки. Ничем не примечательные места. Названия здешних железнодорожных станций доносят дыхание прошлых эпох: Темкино, Угрюмово, Износки...
Но вот поезд трогается с последней из них. За окном проплывают новые двухэтажные дома, на перроне мощные, только что прибывшие с завода сельхозмашины, огромная батарея бидонов с молоком, приготовленная к погрузке в рефрижератор. Во всем этом чувствуешь твердую поступь современности. Нет, угрюмые названия бесконечно отстали от жизни, отжили свой век. Шлагбаум у переезда, и стрелочница с флажком. Это Евгения Денисовна Щербакова. Вде так же на своем посту, в любую погоду, днем и ночью, уже пятнадцать лет подряд...
Евгения Денисовна напомнила мие своих односельчанок— трудолюбивых женщин маленькой деревушки Даниловки, что в четырех километрах от Износок. Впервые я познакомился с ними на страницах документов времен Великой Отечественной войны, хранящихся в партархиве Калужского обкома КПСС. Скупые строки шальных записей сообщали, что в октябре 1941 го-во время отступления частей Советской Армии на восемьдесят первом километре железной дороги Калуга — Вязьма самолеты противника подбили санитарный эшелон, в котором ехали 850 раненых бойцов и командиров. Большинство из них окольным путем удалось отправить на Москву, а 78 тяжелораненых взяли местные жители. В деревнях Даниловка, Образцово и Горбатово был организован подпольный госпиталь. Он существовал на оккупированной гитлеровцами территории ровно сто дней.
Подпольный госпиталь в тылу врага! Как он мог существовать? Кто и как укрывал раненых? Кто их лечил? Где сейчас патриоты? Что известно о дальнейшей судьбе раненых?
В Государственной публичной библиотеке имени Ленина мне удалось найти газету «Правда» за 19 февраля 1942 года и газету Западного фронта «Красноармейская правда» за 12 февраля 1942 года со статьями В. Кожевникова. Известный советский писатель побывал в этих местах сразу после освобождения и по свежим следам рассказал о подвиге патриотов.
Выехав в Даниловку, я встретил некоторых женщин, участвовавших в работе госпиталя. В их числе была и Евгения Денисовна. Как сейчас помню их светлые, по-матерински добрые лица, натруженные руки; женщины только что вернулись с работы — кто с совхозного поля, кто с железной дороги — и, собравшись в доме Щербаковой, слушали мои расспросы.
Поначалу разговор не клеился. «Что вспоминать, всем лихо было». «Ну, выхаживали, а что особенного? Тогда во многих деревнях где раненые, где окруженцы прятались». Потом разговорились. Оказалось, что после войны кое-кто из раненых посылал в деревню письма, даже посылки, но адреса затерялись. Свои деревенские многие поразъехались из родных мест, а кто умер или погиб на войне...

-Шуру Слетышеву поискать бы, — посоветовала Евгения Денисовна.— Комсомолка была. Она перевязки делала, ее орденом наградили.
-А вот в Образцове фельдшер живет, Дмитриев Поликарп Моисеевич, он главный лекарь был, — продолжала ее соседка Матрена Афанасьевна Сергеева.

Пожалуй, с этого все и началось. В дело включились работники партийного архива Калужского обкома КПСС и редакции областной газеты «Знамя» (запросили сотни организаций и людей, причастных к госпиталю) . И вот в печати стали появляться статьи, очерки о подвиге женщин этих лесных деревушек. По следам подпольного госпиталя пошли' пионеры второй средней школы г. Калуги.
С большим трудом удалось установить адреса нескольких бывших раненых, ныне здравствующих и живущих в различных районах страны. Они прислали свои воспоминания.
Шли годы. Поиски продолжались. Выявлялись новые факты, новые фамилии. Так, по крупинкам, общими усилиями многих людей удалось собрать более или менее полный материал. И теперь мы уже имеем возможность воссоздать всю картину в целом.
...Поезд набирает скорость. За окном проносится большой заболоченный луг, новые корпуса совхозного городка, снова лес и лес... Я всматриваюсь в окно: вон за белоствольными березами мелькают десятка полтора крестьянских хаток-пятистенок. Это и есть Даниловка -бывший центр подпольного госпиталя


1. ШЕЛ ЭШЕЛОН НА ВОСТОК...

Октябрь 1941 года. Старики не упомнят такой осени. За целый день высокая синь небес не омрачится ни единым облачком. Ни ветерка, ни ночных заморозков. Леса все еще полыхают буйным пожаром самых ярких красок. В полях и лугах необычная сушь. Хороша осень! Что зерна, что картошки уродилось — тьма. Отаву скосили, а трава все растет, хоть В третий раз на покос. Грибами да орехами ребятишки буквально завалили.
Но не рады люди ни краскам осени, ни ее дарам. К дому подходит война. Еще недавно в газетных сводках упоминалось Смоленское направление и военные говорили, что там идут жестокие бои, что дальше «его» не пустят. Потом в сводках появилась Вязьма, и снова пошли разговоры, что «его» остановили, что наши пошли в контрнаступление. Тревога снова улеглась. А теперь вот болтают, что взяты Брянск, Белый и Вязьма. А она рядом, рукой подать, сотни километров не будет. Если и Вязьму взяли, значит, не сегодня-завтра жди «его» в Износках?
Поездов все меньше (на запад и вовсе нет), паровозы гудят все тревожнее. На дорогах и лесных тропах все больше военных с окровавленными бинтами, эвакуированных с котомками и чемоданами. От военных даниловские жители впервые услышали незнакомое зловещее слово «окружение».
Еще не так давно немецкие самолеты над Даниловкой пролетали высоко-высоко, крохотные, как модели. Все говорили, что они летают Москву бомбить. А самой бомбежки никто не слыхал. Но однажды три тяжелых бомбовоза закружили над Износками. Жители повыходили из домов и стали за ними наблюдать.
Вот в воздухе что-то засвистело, заскрежетало, и несколько бомб тяжело ухнуло в районе станции. Самолеты повернули к деревне. Женщины и ребятишки кинулись на огороды, в погреба. Теперь уже засвистело, заскрежетало над головой. И грохнуло совсем рядом.
Вскоре стало известно, что три или четыре бомбы упали в Кукушкино около школы. В Износках одна бомба угодила в общежитие детдома — убило больную учительницу и покалечило детей. Несколько бомб разорвалось на горке у райисполкома. Там загорелись дома. Одной женщине оторвало ноги.
В Даниловке до позднего вечера люди не расходи¬лись с улицы. Всматриваясь в кровавый закат над лесом, хозяйки крестились и тяжело вздыхали: что же теперь будет?
Самолеты стали пролетать все чаще. Тяжелые бомбовозы шли все так же высоко. Зато желтобрюхие «мессеры» с ревом и пулеметным треском проносились над домами так низко,, что чуть не сшибали брюхом печные трубы.
Как-то утром они сбросили листовки. Какой-то фашистский писака бахвалился; что Москва скоро падет и в России будет установлен «новый порядок». Жители ему, конечно, не верили, но на душе становилось все более сумрачно. Будто тяжелая черная туча надвигалась на маленькую Даниловку. И не было уже возможности ни остановить ее, ни спрятаться от нее. Война подходила к дому.
Среди бела дня однажды в Износках вдруг загрохотало. Уходя на восток, наши взорвали маслозавод, военкомат и склады на станции. И всем стало ясно: вот оно, начинается.
Евгения Денисовна Щербакова приехала в родную деревню погостить на лето, а застряла здесь до поздней осени. И теперь раздумывала, как ей быть. Щербаковы уже не первый год жили в Москве. И муж и отец работали там на заводах. Началась война — она проводила мужа на фронт, отец уехал под Смоленск рыть окопы. Евгения Денисовна ждала ребенка. И вот, посоветовав-шись с матерью, взяла на заводе расчет и уехала в Да
ниловку. В маленькой хатке собралось семь человек.
А в июне родилась дочь. Однако возвращаться в Москву не очень хотелось. Время трудное, в деревне все же с продук¬тами легче. Проходящие через деревню военные говорили, что под Смоленском немцев остановили, и Евгения Денисовна снова перестала думать о возвращении. И вдруг как снег на голову— враг у ворот, попробуй теперь уехать. К тому же не только она бы¬ла в таком положении. В последние дни в Даниловку собралось еще несколько семей — кто из
Москвы, кто из Калуги, кто из Износок. Правление колхоза зачислило всех их в список эвакуированных и выделило им паек.
С детства воспитанная в крестьянском труде, Евгения Денисовна не сидела сложа руки. Вместе со всеми она ходила то к молотилке, то на ток, то в поле, работала, как другие женщины.
Несмотря на тяжелую обстановку на фронте и в районе, во всех пяти деревнях колхоза «Доброволец» люди продолжали трудиться. Колхоз успел сдать государству и зерно, .и картошку, и сено. Вскоре отправили в тыл технику и гурт скота. Но дел еще хватало. Много хлеба лежало в скирдах. Не везде перепахали и выбрали кар-тофель, не подняли еще лен. Люди спешили управиться до прихода врага.
...Грохот молотилки заглушает голоса. Говоришь, а слова тают. И соседка ничего не слышит. Снопы один за одним быстро исчезают в пасти машины — поворачиваться всем приходится быстро. Евгения Денисовна лишь случайно успевает заметить, как легко, играючи, высокая чернявая Ольга Булкина подает вилами наверх целую копну ржи. А вон рядом с нею суетится маленькая быстрая Наташа Уколова. Наверху в пыли и грохоте принимает от них снопы и направляет в барабан такая же маленькая щуплая Пелагея Никитина. А там, поодаль, вся перепачканная мазутом и,керосином возится у старенького «фордзона» комсомолка Шура Сергеева.
Станет мотор — Шура берется за ключи и отвертки. Тогда женщины отряхнутся, поправят платки и присядут на минутку, посудачат о последних новостях, залетевших в деревню, повздыхают о мужьях, неизвестно где сейчас воюющих, и снова за дело. Так и идет день за днем...


000


Наступило шестое октября. День тихий, прозрачный и тревожный. В Даниловке женщины еще суетятся у колхозных амбаров, у молотилки, на скотном дворе. Теперь и разговоров стало меньше. Всех мучает неясность. Военные говорят, что немец Юхнов взял. Но тут один слух сменяется другим. Толкуют: танки уже на Медынь идут.
Еще утром Анастасия Щербакова поехала в Износки за почтой. В деревне ждали ее с нетерпением: приедет,мол, с последними новостями. Подошел обед, а ее нет и нет.
На усадьбе, за околицей, Наташа Уколова и ее соседка Татьяна Панкратова выбирали картошку. За неделю до начала войны Наташа родила дочь, и теперь у нее забот по горло. Сейчас она, покормив дочку, торопится. Земля сухая, дело идет споро. Большие белые клубни быстро наполняют плетушку. Только успевай! Вдруг Наташа подняла голову и увидела поезд. Над головами затрещало, загрохотало. Женщины бросились на землю. В небе мелькнуло желтое с черными креста-брюхо «мессершмитта», за ним — второго, и снова . и грохот. Выпуская длинные пулеметные очереди, самолеты то и дело заходили на поезд. Паровоз печально и прерывисто засвистел, будто защиты, дотянул до столба с отметкой 81 километр и стал, окутавшись облаком пара. Жители Даниловки не сразу обратили внимание на подбитый поезд. Они уже привыкли к налетам и бомбежками и считали их обычным явлением военного времени. Часа через полтора в деревне появился молодой лейтенант с забинтованной головой. Вот он постучал в дверь крайней избушки. Здесь жила бригадир Анастасия Панкратова, а муж ее Андрей был секретарем комсомольской организации.
На крыльце появилась хозяйка.

-Вы депутат сельсовета? И вы бригадир?
—Да, а что?
-Мы просим помочь. В разбитом эшелоне много
тяжелораненых. Они не могут двигаться. Не сегодня-завтра здесь будут немцы и...
Он не договорил и схватился за голову.
-Батюшки мои. Конечно, поможем, — засуетиласьАнастасия.
— А много ли их там?
—Всего-то было свыше 800. Но те, что полегче — на Москву пошли, а с полсотни, наверное, осталось. Эти идти не могут.
Подходили женщины, прислушивались к разговору, ахали, вздыхали горестно.
-Да как же так можно, одних бросили?
-Что ж нам-то с ними делать?
-Покормить найдем, колхозного еше много осталось.
—Каждый своим поделится.
-Их же лечить надо!

Лейтенант понимал все тяготы, которые сваливал он на этих женщин, но выхода не было: что-то надо предпринимать.
К дому подкатила тележка. Анастасия Щербакова спрыгнула на землю и затараторила:

—Насть, кличь народ. Немец эшелон раненых расстрелял. Паровоз подбил. Сама видела. Пар с котла таки валит, так и валит. Они там кто под колеса, кто в кусты. Которые и вовсе недвижные. Просят забрать их,покуда еще живы. А плохи. Ох, и плохи...
-Да что ж мы стоим, бабы!—чей-то звонкий голос словно ножом полоснул по сердцу.— Может, и наши так вот где-нибудь маются!

Женщины кинулись кто на конный двор, кто к дому, кто прямо к эшелону. А с конного уже тарахтят телеги. На них ребятишки — Коля Панкратов, Леша Сергеев, Коля Никитин. Учительница из горбатовской школы Анна Николаевна Варламова уже побыла у эшелона. К ней за помощью, оказывается, обратились еще раньше.,
Она тут же собрала комсомольцев, велела им запрячь лошадей. Ребята первыми и покатили к эшелону. Следом направилась вся деревня: женщины, подростки, старики — кто на лошадях, кто пешком. Словно стихийный вихрь налетел на Даниловку и привел в движение всех от мала до велика.
Длинный состав в полсотню вагонов змеей причудливо извивался вдоль полотна. Паровоз еще чуть слыш¬но сипел, отдавая последние силы. Из женщин кто-то заголосил, запричитал. Но мужской голос оборвал:
— Хватит реветь.
-За дело, пока снова не налетели.

Закипела работа. Раненых выносили на носилках, на которых они там лежали. Кого укладывали на подводы. Кому помогали выбраться, подставляли плечи и вели в деревню. Некоторых несли на одеялах или простынях, кое-кто сам брел, держась за грядку телеги.
Пелагея Никитина почему-то подумала, что и ее муж должен быть здесь в эшелоне. Она перебегала от вагона к вагону, заглядывала внутрь и с надеждой спрашивала:

-Никитина Ивана нет тут? Нашего, даниловского-может, кто знает?

А тем временем ее сын Коля, Коля Панкратов и Леша Сергеев уже свезли по одной партии раненых и сновернулись к эшелону. Подошел солдат на костылях.

-Танкист у нас обожженный умирает. Давайте надух вынесем..

Танкист лежал на проволочной сетке до пояса ничем не прикрытый. Лицо, руки и грудь все черно и сплошь покрыто струпьями. Он тихо стонал, временами повторяя одно и то же слово: «Жить... жить...
жить...»

-Берите прямо с сеткой,— шепотом, словно боясь напугать собрата, говорил тот, на костылях.

Ребята осторожно подняли койку и понесли танкиста из вагона.
На свежем воздухе он замолчал и только глубже дышать, каждый раз пристукивая, челюстью.

-Ой, умирает! — вскрикнула Никитина.— Помогите!
-Поздно, мамаша. Не надо мешать, — говорит тот,костылях.— Пусть спокойно умрет.


Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

Вокруг собрались женщины, подростки. Яркое, но по-осеннему холодное солнце заливало своими лучами вагоны, полыхало золотом на пожелтевших березах, танкиста и еще нескольких умерших в эшелоне похоронили тут же у дороги в наскоро вырытой братской могиле.
А к эшелону прибывали все новые и новые подводы. Теперь они были не только из Даниловки, но и из Горбатова и Образцова.
Разгрузка закончилась часов в семь вечера. Уже смеркалось, в домах засветились керосиновые лампы, женщины, стали готовить ужин.
В дом, где жила Евгения Денисовна Щербакова, раненых не собирались помещать — здесь и так жили тесно. Но племянники, пятнадцатилетний Вася и тринадцатилетний Гриша, привели одного командира. Потом они снова побежали к эшелону и принесли мальчика лет шестнадцати с перебитым бедром, потом еще одного бойца. В избе негде было повернуться. Но что делать, сейчас всюду так. Раненым высвободили кровати, сундуки, сами перебрались на пол. Командир все время стонал. Вот он подозвал Евгению Денисовну. '

—Мне нельзя здесь оставаться. Попросите кого-
нибудь, чтоб увезли.

Она подумала, что не хочет стеснять их. Он замотал головой и шепотом, чтоб никто больше не слышал, стал объяснять:

—Я политрук. Мне нельзя оставаться. Скоро сюда придут немцы. А у них приказ политруков всех расстреливать. Увезите меня. Может, еще успеете. Только никому не говорите.

Евгения Денисовна побежала в соседний дом. Там только что поселилась ее двоюродная сестра Матрена Афанасьевна Сергеева. Муж ее, бригадир железнодорожников-путейцев сегодня с сыном и другими рабочими ушел на восток, а она с младшим сыном Дмитрием переехала из Износок в Даниловку.
Но тут оказалось, что Матрену Афанасьевну один из раненых тоже просит отвезти его дальше на восток. Тогда обе женщины пошли к Панкратовой и договорились с утра взять лошадь и отвезти нескольких раненых в Кукушкино; может, там помогут их дальше отправить.
У Натальи Уколовой хатенка тоже невелика, но ког-да кто-нибудь из возниц заглядывал в ее домик, Наташа кричала:

—Давай, давай, заноси! Всем вместе веселей
будет.

Когда в доме появлялся очередной новый жилец, маленькая шустрая Наташа суетилась около него и рассказывала все одно и то же:

—Смотри, эшелон. С крестами. Знаем: раненых везет. А что, думаю, если и мой Яша там. Только подумала — над головами как затарахтит, как заревет. Мы упали и лежим. Ну, думаю, сейчас конец. А они по эшелону лупанули...

—Хозяюшка, — зовет один заросший темной щетиной пожилой боец.—Вы уж нас извините, но мы в таком положении... Сами ничего не можем...
— Да ты не стесняйся, родимый, забудь про стыд-то.

Сама солдатка, может, и мой так же вот где-нибудь мучается. Сейчас подам, все, что тебе надо... Горшочек детский есть.

Наташа щебетала без умолку весь вечер. Ее общительный добрый характер быстро расположил к себе постояльцев. И они сразу стали с ней откровенны. Поев деревенской похлебки и успокоившись на новом месте, они засыпали. Только один, уже немолодой командир, ничего не ел и все время стонал. Казалось, что он без памяти. Его соседи рассказали, что командир ранен очень опасно — в живот и вряд ли выживет. Наташа не могла уснуть и всю ночь следила за ним, боясь, что во т сейчас он затихнет и похолодеет. Несколько раз за ночь просыпалась и плакала дочурка. Только под утро Наташа
чуть забылась в коротком и беспокойном сне.
Так пришла война в маленькую деревушку ' Даниловку.


2. СКОЛЬКО ИХ.


Старого фельдшера Поликарпа Моисеевича Дмитриева знают во многих окрестных деревнях. Его дом с высоким крылечком в селе Образцово вот уже пятнадцать лет служит людям то пунктом для оказания первой помощи, то клиникой, то профилакторием, то роддомом. Поликарп Моисеевич работал и в Износках, и на торфопредприятии, и на Кошняковском льнозаводе. А с июля 1941 года его назначили заведующим Ворсобинским медпунктом. Но где бы ни работал старый фельдшер, случись беда — ночь-полночь, дождь или вьюга, — люди идут, едут к нему из Даниловки, из Кукушкина, из Горбатова. Едут потому, что знают: Поликарп Моисеевич никогда не откажет в помощи. Правда, в последнее время наступило было облегчение, в медпункте Кошняковского льнозавода работает очень старательная акушерка комсомолка Шура Слетышева. Она быстро завоевала авторитет в окрестных селах, и те из больных, кому подручнее, стали ездить в Кошняки. Но после того как под Вязьмой был прорван фронт и лесными дорогами целые отряды бойцов и командиров пошли на восток, в доме Поликарпа Моисеевича все время толпится народ. Теперь сюда идут не только местные жители, но и военные, и эвакуирующиеся. Одни заболели в пути, другие ранены. Прослышав о старом фельдшере, они идут в Образцово и спрашивают, где дом Дмитриева. Чтобы не доставлять хлопот соседям, Поликарп Моисеевич вывесил над крыльцом флаг с красным крестом. Тогда стали заходить и те, кто ничего и не слыхал о фельдшере.
Так он нес двойную вахту: днем в Ворсобине, ночью в Образцове. Перевязывал раненых, принимал роды прописывал порошки, вправлял вывихнутые суставы. Успевал еще и профилактикой заниматься, патронировал новорожденных, вовремя прививал оспу, а сейчас, когда фронт подходил все ближе, он особенно придирчиво следил за чистотой в домах. Старый фельдшер знал — большая война может принести с собой эпидемии. Но больных все прибавлялось и прибавлялось. В просторных комнатах было уже тесно. Здесь всегда си¬дели и лежали люди, кто-то обедал, кто-то оставался на ночлег. Супруга Поликарпа Моисеевича — Мария Ефремовна, проворная, словоохотливая и очень гостеприимная женщина, свыклась с этой полубивуачной обстановкой. Днем она хлопотала у печи, по двору, настанет вечер — берется за стирку. И подчас далеко за полночь все стирает, кипятит бинты, марлю, инструменты. А с утра опять все сначала. И так день за днем. Правда, когда в Образцово стали приходить все более тревожные слухи о приближении вражеских полчищ, Мария Ефремовна забила тревогу.

— Надо эвакуироваться! Все едут, а ,чего он ждет, cтарый?

Поликарп Моисеевич спорил с женой. Сколько на-людей в деревнях. Немцы ни их, ни их детей лечить не будут. Кто ж знал, что война грянет. Люди мирно-жили, заводили семьи, а тут, на тебе, фашисты напали, Мария Ефремовна в конце концов согласилась с доводами мужа. И старики остались.
...В этот день на сердце у Марии Ефремовны было
особенно тревожно. Поликарп Моисеевич с утра опять ушел в в Ворсобино. Говорила ему, нечего там торчать,
Окруженцы в ту сторону не идут, раненых там нет, здесь он
нужнее людям. А он знай свое: «По должности я там
должен быть». Проводила его, а потом слышит, бабы
говорят: «Юхнов взят, немцы на Медынь пошли». Попадет он в своем Ворсобине прямо им в лапы.
В обед пролетели два немецких самолета. Покружили над лесом, постреляли вроде по железной дороге. А потом бомбами, должно по Коншякам, грохнули.
О случае с санитарным эшелоном первой в Образцове все же узнала Мария Ефремовна. Она гнала корову в стадо и повстречала толпу военных. Большинство из них в бинтах. Они шли от леса ее стороны Даниловки:

—Мамаша, по какой дорге в Москву лучше идти? — спросил ее офицер.
—Вон, идите направо, через речку, на Кукушкино выйдете, там дальше покажут... А откуда же вы сами-то будете? — не удержалась Ефремовна.

Но офицер сухо бросил: «Не до тебя, бабка».— и они зашагали по дороге. Только один с подвязанной рукой остановился:

-С разбомбленного эшелона мы, — кивнул на лес,где над верхушками деревьев поднимался клубами дым.
—Так вот почему немецкие самолеты-то кружили, -
вслух подумала Ефремовна, а военные все идут мимо нее, и уже никто с ней не заговаривает.
Мария Ефремовна отогнала корову, повернула домой, а из леса выходят новые группы военных. Теперь только перевязанные. Некоторые — на костылях. И так друг за дружкой, все на Кукушкино. А когда она подошла к дому, то увидела, как на крыльцо чуть не ползком забрались четверо таких же забинтованных. Она помогла им добраться до комнаты, спросила откуда, и снова услышала:'«С разбомбленного эшелона».
Мария Ефремовна уложила их на кровати, на сундуки, поставила им еду. И пока они ели, суетилась по дому, все говорила и говорила без умолку.

- Мы со стариком-то не местные, но живем здесь
давно. Я, к примеру, сама-то с Могилева, может, слышали, в Белоруссии.
Поликарп Моисеевич пришел к вечеру.

-Ты где пропал? Тут эшелон разбомбило. На «варшавке», болтают, уже немцы. А я и не знаю, жив ты там в своем Ворсобине или тебя тоже разбомбили? —
Мария Ефремовна на слово легкая. Поликарп Моисеевич только отмахивался от нее.

-Погоди, бабка, погоди, не тарахти. Там тоже дела хватало, — но, увидев раненых, он уже забыл, о чем хотел рассказать жене.— Как же вы, сюда добрались?

-Мы в эшелоне ехали, — сказал тот, что постарше,с двумя кубиками в петлице.— Налетели «мессеры»,подбили паровоз. Кто полегче, пешком на Москву подались, а мы вот сюда еле доползли. Дальше не можем.Но в эшелоне еще хуже остались. Те совсем не двигаются.
Поликарп Моисеевич вымыл руки, подготовил инструменты, поставил их кипятить на керосинке.
-.Где же ваши врачи, фельдшера, сестры?
-Тоже на Москву пошли.
Поликарп Моисеевич недовольно засопел, а когда взялся снимать бинты, снова стал расспрашивать про дорогу, про фронт, про то, какую помощь им оказывали. Раненые отвечали на все вопросы и наблюдали за этим маленьким старичком с пышными усами, видимо, все еще не определив, как отнестись к нему, и не понимая, как он смотрит на их пребывание в его доме. Но старый фельдшер спокойно и уверенно делал свое дело. Его тихий, журчащий говор располагал к откровенности. Лейтенант морщится от боли, но продолжает рассказывать, что они из-под Ельни. Все ранены тридцатого сентября. С тех пор их не перевязывали. Наши отходили. А их хорошо хоть вывезли на Вязьму и в эшелон погрузить успели. Где там перевязывать? Ехали вроде на Калугу — Тулу. А доехать вот не смогли. Теперь уж, поди, не выбраться.

-Ничего. Ничего, — подбадривал Поликарп Моисеевич, — мир не без добрых людей. И здесь не бросят,придет время, и выбраться помогут.
Он снял салфетку, прикрывавшую рану. Комната наполнилась гнилостным запахом.
Мария Ефремовна открыла окно, подошла к раненым и, заглянув через плечо мужа, отшатнулась.

-Батюшки, черви! На живом-то человеке!
-Вот глупая, — пробормотал фельдшер, — а еще
жена медработника. Черви — это полбеды. Мы их сбросим,рану освежим перекисью водорода, приложим риваноли. Так еще жить можно.
И о чем-то подумав, сказал жене:

-Ефремовна, сходи попроси лошадь.

Потом вернулся к лейтенанту, тронул лоб, пощупал пульс и, строго глядя на него из-под мохнатых бровей, сил:

— Жара нет? Вот это главное. Укол от столбняка ли? Хорошо. А черви — тьфу, — он сплюнул в сторону, — от них не помрешь. Хотя и непорядок, столько без перевязки.
Неожиданно в комнату вошла девушка: лицо румяное, сияющее отчего-то — все так и светится.

-Добрый вечер! О, здесь тоже лазарет!
-Шурочка, — обрадовался Поликарп Моисеевич.—
Ну, нам с тобой работки прибавляется.
—А как же, Поликарп Моисеевич, — девушка поправляет платок, присматривается к солдатам, и сияние на лице меркнет, будто кто его рукавом стирает.
Но Шура не теряет присутствия духа.
— В моем медпункте сегодня побывало, наверное, человек сто. Столько перевязывать еще никогда не приходилось. И все с этого разбомбленного эшелона, что у Даниловки стоит.

-Знаю. Знаю. Я в Кукушкине был, мы их там у школы собирали. Каких перевязывали, а каких и так отправляли. Организовано все было хорошо. Их повезли от деревин до деревни, с Кукушкина через Поджаровку на Паныпино, Фокино. Фокинские их на своих лошадей
пересаживали и дальше везли. А там, говорят, на автомашины собирали и прямо в Москву отправляли.

—Вот нас бы так, — сказал лейтенант.
-Поможем, поможем, и вас отправим, — успокоил его Дмитриев, и к Шуре: — Ну ладно, время дорого.Ты возьми лошадь, съезди к эшелону. Вот товарищи говорят, там могут быть тяжелораненые.

Шура помогла перевязать оставшихся. Потом собралась в дорогу. Поликарп Моисеевич вышел, будто проводить ее. В коридоре остановил и шепотом сказал:

—Мужайся, дочка, беда. В Ворсобине уже немцы.
Мы отрезаны. На «варшавке» их танков, машин — полно. Молчи пока. Я и от бабк утаил. Но не сегодня-завтра надо ждать их у нас. А потому придется спешить. Если в эшелоне есть тяжелые, будем ночью возить в деревню. Люди возьмут их, выходим. Ну, иди. Да ..поторопи председателя, чтоб мне скорее лошадь прислал, этих тоже надо везти.

Шура ушла, а Поликарп Моисеевич вернулся в дом. Раненые с тревогой следили за ним, видимо, почувствовали что-то неладное. Вскоре Ефремовна подогнала подводу. Они усадили раненых. Отвезти в Кукушкина взялись Митя Грачев и Коля Гришин. Они пришли за Поликарпом Моисеевичем. Оказывается, в их дома из эшелона уже перевезли несколько совсем беспомощных., Коля торопил фельдшера.

-У нас один умирает.
-Вот оно! Начинается! — Поликарп Моисеевич схватил походный сундучок и побежал.
В доме Екатерины Петровны Гришиной раненые лежали на кроватях, на сундуках. Положение было таково, что отправлять их на телегах опасно. Один без ноги, у другого обе ноги перебиты. Лицо капитана желто-восковое.

-Умер. Не дождался, —всхлипнула Екатерина Петровна.— Я ему и яичек, и молочка — ничего не берет и нас не понимает. Только воздух все ртом глотал,а потом и затих.

Поликарп Моисеевич неловко потоптался на месте, стал осматривать умершего. Он был еще теплый. Капитан ранен в грудь. Видимо, пробито легкое. Если бы дело было в госпитале с врачами-хирургами, может, и выходили бы. Здесь, в крестьянской хате, у него, простого фельдшера без инструментов и сильных лекарств, не было никаких шансов спасти офицера. К тому же по всему видно, он и в эшелоне долго бы не протянул. Его нельзя было везти.
Поликарп Моисеевич переходил от одного к другому, разговаривал с каждым.

—Я из-под Тулы. Счетовод колхоза. Без ноги-то свою должность смогу исполнять. Но кто меня вылечит?

Поликарп Моисеевич посмотрел на кряжистую, плечистую фигуру говорившего.

—Ничего. Ты вытянешь. Захочешь — и вытянешь.
Вот когда человек раскиснет, то дело плохо. А если мобилизуешься, то вытянешь, поверь моему слову. Как звать-то?
—Михаил... Волков Михаил.
- Вот что, Михаил. Вместе будем бороться! Теперь у Гришиных осталось четверо. Настроены они все неважно, эвакуировать их совершенно невозможно. У Грачевых пятеро тяжелых: комиссар с перебиты-ногами и четыре бойца — тоже ранены в ноги. Александра Семеновна рассказала, что они с Екатериной Гришиной, как только услыхали про эшелон, запрягли лошадей и поехали. Сначала помогали возить в Даниловку, а потом и к себе. Капитан-то был плох. Но Гришина все же взялась выходить. Очень уж жалко было его. Еще не старый, а так мучается. Привезла, а он и кончился... Домой Поликарп Моисеевич возвращался затемно. Шел всю дорогу, думал. Сколько всего тяжелых? В Образцове он насчитал девять. Это, конечно, не все. Надо проверить в других селах, в Кошняках и особенно в Даниловке. Эшелон стоит рядом. Что-то еще Шура привезет?
Из темноты показалась подвода и зазвенел девичий задорный голос:

-А вот и я. Эшелон пустой. Но зато, знаете, сколько в Даниловке? В каждом доме — полно. Битком!
—В эшелоне ты хорошо смотрела, никто не остался?
-Нет. Все вагоны прошла. Пусто. Я там аптеку нашла: бинты, вата, риваноль и очень много пергидроля. Небольшой запас вот набрала.
—Это хорошо. Будем делать трехпроцентный раствор борной и промывать.

Они сразу же стали обсуждать, как и чем можно в этих условиях проводить лечение.
— Ну, ладно, — заключил Поликарп Моисеевич,—
чуть свет идем в обход по Даниловке, готовься.


Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

3. ПЕРВЫЙ ОБХОД


Раннее студеное октябрьское утро. Замерли и не колышатся ветви деревьев. Тихо. Только чуть поскрипывает телега с тремя пассажирами, что не спеша тащится за белой лошадкой по лесной дороге. Под колесами яркий ковер из опавших листьев, а вокруг полно еще не растерявших своей красы белоствольных и златокудрых березок и тонконогих осин. Их кроны сверкают на холодном солнце то бронзой, то медью, то суриком. А сквозь них местами темно-зеленой громадой проглядывает старая ель или вдруг мелькнут кровавые гроздья рябины. Осенний лес сейчас, как и люди, тоже-затаился и молчит, даже пожухлой листвой сыплет сторожко.
Женщины тихо разговаривают. Анастасии Щербаковой за пятьдесят. Поликарп Моисеевич и Шура ее давно приметили, хотя в Даниловке оба бывали не так часто. Все дело в том, что Анастасия Андреевна не по возрасту быстрая, ловкая, сообразительная.
Так и сегодня она чуть свет прикатила за ними в Образцово. А сейчас рассказывает:

-Я-то вчера еду из Износок — за почтой снарядили, а ее уж какой день нет. Еду, значит, смотрю, эшелон стоит. Подъехала ближе, а там, батюшки мои, раненые,которые поздоровее, те из вагонов
вываливаются,стонут, кричат. Сердце так и зашлось. Я в деревню, к
бригадирке. Подняли людей и давай их по хатам. В неcколько часов всех из вагонов выбрали.

-Сколько же их у вас? — спрашивает Шура.
-Кто ж их считал. Может, с полсотни. Может, и боле. Все хаты забиты. Все как есть! Там еще и ваши образцовские были, и горбатовские. Они к себе возили...

Поликари Моисеевич думает о своем. Не впервой ему, старому фельдшеру. остановаться на территории, занятой врагом. Как поведут себя люди? Сейчас все они хорошие, все наши, советские. А вот сегодня — завтра появятся фашисты, будут грозить оружием, все ли выдержат? Не окажется ли слабых духом, не обернется ли кто предателем? Война — не легкое испытание. Не каждому, может, она придется по силам. А тут сколько лежит красноармейцев и командиров.
Старый фельдшер посмотрел на Шуру. Молодая, симпатичная. Каково ей будет среди врагов?
Невольно вспомнился август прошлого года. К нему на дом в Образцово пришла незнакомая женщина. С нею девушку, стройная, румяная, глаза стеснительно опускает и все чему-то улыбается. Поликарп Моисеевич посмотрел на нее и подумал: поди, еще в куклы играет, чего ж ей не улыбаться. Счастливая молодость!
Но женщина сказала, что ее дочь окончила Вяземское медицинское училище и направлена сюда на работу.

- Шура еще мала. Всего 18 лет, — объясняла гостья.— Будьте ей вместо отца родного, как бы не забаловалась. Не привыкшая она у нас к самостоятельсти. Все дома, с родителями жила.

Старого фельдшера очень тронуло это материнское откровение. А что, подумал он, пусть остается. Их дочь недавно вышла за военного. Его на границу служить отправили. Она с ним там и живет. Вот и нам с Шурочкой будет веселее.
Мария Ефремовна подала самовар. За чаем разговорились. Оказывается, Шура из рабочей семьи. Отец ее столяр на фабрике-кухне в Вязьме. Мать хозяйство ведет. К труду Шура привыкла, не белоручка.

Так они познакомились и стали вместе работать на медпункте Кошняковского льнозавода. Дмитриев — заведующим, Слетышева — акушеркой.
На деле Шура оказалась не такой уж стеснительной и робкой, как это показалось вначале. Она всюду наводила чистоту: и в помещении медпункта, и в домах рабочих завода. Умела и лекарство прописать, и роды принять. Последнее было особенно ценно. В Износках родильного отделения не было, а в Мятлевскую женщин возить далеко и несподручно. Да в деревнях вообще к этому не привыкли. Поэтому многие по старинке вызывали бабок-повитух. Поликарп Моисеевич вел непримиримую войну с этими бабками. Но до полной победы еще было далеко.
Однажды их с Шурой вызвали в Булатово. Умирала женщина. У нее оказалось заражение крови. Спасти было уже невозможно. Перед смертью женщина созналась, что доверилась бабке. Поликарп Моисеевич настоял, чтобы повитуху судили. После этого случая уже ни одна бабка на себя риск не брала.
Прошел год, и все поняли, что в Кошняках работают два фельдшера. Поликарп Моисеевич пошел в райздравотдел и попросился в Ворсобинский медпункт, который в это время оказался без заведующего. Пусть от дома подальше, но Шуре надо дать самостоятельность. И он оказался прав. Оставшись одна, Шура быстро освоилась и хорошо повела дело.
Старый фельдшер радовался успехам девушки.
Война нарушила привычный ритм работы. Но Шура не растерялась, даже когда фронт приблизился к этим местам. Она так же оставалась на посту, помогала не только своим постоянный пациентам, но и тем, кто выходил из окружения, эвакуировался. А когда с завода все разъехались, и немецкие самолеты начали каждый день бомбить Кошняки, она перевезла имущество медпункта в Образцово и устроилась на квартире Татьяны Кузьминичны Никишиной, где продолжала обслуживать население своего микрорайона.
Так судьба снова свела их.

...Между деревьями забрезжил рассвет. Поликарп Моисеевич спрыгнул с телеги, прошелся к железнодорожному полотну, осторожно оглянулся — никого. На линии недвижно застыл большой сборный состав. Шесть вагонов пассажирских, остальные — товарные. На всех красные кресты в больших белых кругах.

—А ведь знал, гад, в кого стреляет. — возмутилась Шура. — Не может быть, чтобы крестов не видел.
-Выродки, — сплюнул Поликарп Моисеевич. — Даже у зверей закон: лежачего не бить. А эти по беззащитным раненым из пулемета! Такой кровожадности за всю историю ни в одной войне не было. Но я вот что вам скажу — это их слабость. Раз они так злобствуют,
значит, сами в свою победу не верят.

У эшелона все так же тихо. Они заглянули в один вагон, в другой. Никого. Только всюду разбросаны носилки, матрацы, одеяла, белье.

-Надо сказать даниловским, чтобы попрятали. —забеспокоился старый фельдшер, — немцы придут — заберут. Еще догадаются, что раненых выгрузили, тогда держись.

—Мы и так много забрали, — откликнулась Анастасия Щербакова. — Вчера нашлись было любители легкой наживы. Из других деревень. Под вечер налетели стали имущество растаскивать. Особенно на одеяла зарились. Раненые сами вмешались, а наши комсомольцы
охрану выставили.
-Все, все сберечь надо, — говорит старый фельдшер. — Оборудуем настоящий госпиталь. Подпольный госпиталь в тылу врага!

В Даниловке, по совету Анастасии Щербаковой, Поликарп Моисеевич и Шура решили обойти все дома. Поэтому, подъехав к крайней хатке, они отпустили лошадь и постучались. На улицу выбежала Пелагея Ивановна Никитина. Внешне она напоминала жену Дмитриева, такая же худощавая, юркая, только помоложе.

— Пожалуйте, пожалуйте. Заждались вас. Стонут, охают. Во сне кричат. Всю ночь не спали.

Зашли в хату. Здесь картина еще мрачнее, чем в Образцове. На кроватях, наскоро сколоченных топчанах, сундуках пять человек. Они укрыты одеялами из эшелона. Между ними снуют ребятишки. В комнате полумрак, сильный гнилостный запах.
Поликарп Моисеевич потянул носом.

-Будем лечить. Врачей, к сожалению, среди нас нет. Я — фельдшер, Шура — акушерка.
-Порядок, братцы, в роддом попали, к акушеркам,— попробовал пошутить один.

Шура живо откликнулась.

—Ну, ну, сейчас повязки снимем, посмотрим, такие ли вы шутники на деле, как на языке.
-Эх, сестренка! Только скорее бы, истомились без перевязок.
-Не беспокойтесь, — поспешил вмешаться Поликарп Моисеевич.— Сделаем все, что надо, — он покрутил головой и к хозяйке: — Вот что, Пелагея Ивановна,дело военное. Давайте наводить порядок, чтоб чисто было, паутину, пыль — все убрать. Полы мыть каждый
день. Форточек нет? Проветривать надо.

Оба медика надели халаты и начали снимать повязки. Тот, который шутил, попал первым. У него разбито колено. Вместо дренажей вставлены марлевые тампоны. Бинт проходит насквозь через сустав.
Разговоры разом стихли. Поликарп Моисеевич, чтобы отвлечь внимание раненого, расспрашивает, кто он, откуда. Тот, тяжело дыша, отвечает:

-Листовенко... Леонид Тимофеевич. 1922 года...
из Казахстана...

Потом был Сыщенко.. Он — воронежский. Потом татарин Зуя Зекирович Геморанов из Уфы.

...Шура скатывает бинты, Поликарп Моисеевич очищает рану, Шура следом кладет чистую повязку. Большинство с перебитыми костями. Таким наложены шины проволочные, либо фанерные. Видимо, в полевых условиях гипса не было.
Обход идет от хаты к хате. Вот и еще одна. Здесь бойцы примостились на полу. Молодая хозяйка Уколова сидит в уголке и кормит грудью ребенка.

-Сколько ж у вас их тут? — спросил Поликарп Моисевич.
—Десять.
—А детей сколько?
—Трое.. Вот этой было семь дней, как война началась, остальные постарше.
—Куда же вы столько раненых набрали?
—Да мы ж с краю живем. Вот они и пришли.
—Ничего. В тесноте, не в обиде,- проговорил кто-то из бойцов.
Хозяйка хорошая. Добрая. Как-нибудь переможемся. А мы ее тоже не обидим.
Шура, однако, высказала сомнение.

-А может, часть все-таки лучше перевести в другой дом? Деревня небольшая, но не во всех же домах вот так тесно...

Ей не дали договорить ..

- Не пойдем!
— Как в эшелоне, так и здесь все вместе.

Пока Слетышева и Дмитриев перевязывали, пришла учительница Анна Николаевна Варламова. Она попросила медиков заглянуть к ней. Но когда все вышли в коридор, выбежала Наташа. На глазах слезы:

-Неужто помрет, тот с животом-то? Ой, страшно на него глядеть.
-Что ж, обманывать не собираемся, положение его тяжелое, — Поликарп Моисеевич насупился.— Сами знаете — не больница. Мы ему что можем дать? Только одно — уход. При хорошем уходе вытянет. Соблюдайте чистоту, следите за температурой. Кормите лучше.


-Не ест ничего. Не то требует, не то не может.
— Молоко есть?
-Не густо. Но найдем.
-А манная каша?
-Что вы, откуда? Вон, груднику, и то нет.
-Надо достать, иначе помрет.

Учительница живет в доме свекра Филата Михайловича Уколова. Свекром он доводится не только ей, но и Наталье Алексеевне, Марине Никитичне и Анне Ивановне Уколовым. Жили они все рядышком: Марина и Наталья имели свои дома, остальные — у свекра.
У Филата Михайловича было пятеро сыновей и дочь Евдокия. До 1938 года их семья жила на хуторе кило¬метрах в двух от Даниловки. Работали кто на железной дороге, кто в колхозе. А когда стали сселять хутора, колхоз помог Уколовым переехать в Даниловку. Они поставили три дома — как и на хуторе, рядом. Только сын Антон переселился в деревню Износки, что рядом с райцентром. В начале войны сыновья, за исключением старшего — Афанасия, мужа Марины, который как путевой обходчик имел бронь, были в армии. Григорий, муж Анны Николаевны, служил в кадрах. Антон, Яков — муж Натальи и Иван — муж Анны Ивановны-были мобилизованы в первые же дни войны. Отправив почти всех мужчин в армию, женщины очень дружно жили, часто помогая друг другу. Если в каком из домов требовалась мужская сила и мастерство, то за дело брались или Филат Михайлович или Афанасий.

...В этом доме тоже оказалось восемь раненых.

Когда медики вошли, навстречу поднялся боец на самодельном костыле:

-Рядовой Выговский.— Потом подумал и добавил:— Зовите просто Павел Героневич, так будет лучше.
Он присел к столу, вытянул несгибающуюся ногу.

-А вот наш начальник штаба, старший лейтенант Александр Гуреев,— он кивнул в сторону одного молодого.
Тот повернулся тяжело — лицо исказилось от боли— и Поликарп Моисеевич понял: перебиты обе ноги. Но командир взял себя в руки и заговорил почему-то сердито:

-Вы понимаете положение. Немцы в Износках. Эвакуироваться поздно. Да большинство и не выдержат. Нас здесь человек 60. Хозяйки сговорились выдавать за своих. Если кто предаст — всем крышка. И вам не поздоровится.
— Ничего, мы люди пуганые, — отозвался Поликари Моисеевич.
___Нет, я вас не пугаю. Нас здесь трое командиров. Мы взяли на себя общее руководство. Нас даже штабом называют. Если вы не откажетесь нас обслуживать, давайте вместе все продумаем и спланируем.
Так началось первое совещание импровизированнго штаба — первый госпитальный совет. Штаб был создан еще в эшелоне. Начальником выбрали старшего лейтенанта Александра Гуреева. Когда прибыли в Даниловку, у штаба сразу же объявились активисты. Вместе с даниловскими женщинами раненых переправляла девятнадцатилетняя учительница из Горбатова Мария Федоровна Зорина. Родом она из Смоленской области. К началу войны только что окончила Дорогобужский педагогический техникум. В августе приняла горбатовскую школу.
Когда в Горбатове узнали о разбитом эшелоне, Зорина пришла на помющь.
Хорошо зарекомендовал себя тогда и муж бригадирки Анастасии Сергеевны Панкратовой — Андрей, секретарь местной комсомольской организации. Это под его руководством вся даниловская молодежь работала у эшелона.
Первым делом штаб принял решение установить наблюдение за подходами к деревне: Анне Николаевне поручили следить за дорогой на Кукушкино, Марии Федоровне Зорииой за дорогой на Юхнов. Комсомольцы выставили посты на пути к Износкам.
...Варламова повела медиков в свою кладовку. Там оказалась довольно большая аптечка с перевязочными средствами, инструментами и лекарствами. Здесь же стояли кули с сахаром и другими продуктами. Во дворе, в амбаре лежали кипы халатов, одеял, белья. Все это было заблаговременно выгружено из эшелона.
Тут же выделили Наталье Уколовой манной крупы для питания раненого.
Потом Дмитриев и Слетышева перевязали членов штаба. В разговоре с ними прояснилась и общая обстановка.
В районе Ельни —Вязьмы немцы .прорвали фронт. Где теперь остановят наступление гитлеровцев — сказать трудно. Не сегодня-завтра они, конечно, появятся и тут. Может быть, надолго. Надо лучше продумать меры конспирации. Перевязочных средств, лекарств, продуктов и всего, что требуется госпиталю с таким количеством раненых, явно не хватит. Из эшелона надо, разумеется, выбрать то, что осталось там ценного. На станции Кошняки стоит еще один пустой санитарный эшелон. Оттуда Поликарп Моисеевич уже завез три мешка бинтов, ваты и несколько литров пергидроля. В колхозных амбарах есть рожь. Из Мелентьевокого пункта «Заготскот» разбежались свиньи и овцы. Бродят по лесу, как дикие. Но переловить их нетрудно.
Так создавался единый план организации подпольного госпиталя.

Вдруг кто-то вспомнил о том, что в соседнем доме среди раненых один немец. Что с ним делать? В деревне о немце уже знают, никуда его не выпроводишь, но оставлять его тоже дело рискованное. Павел Выгов-ский тогда сказал, что, может быть, его не трогать, руки у этого немца мозолистые, рабочие, наверное, он из пролетариев — какой интерес ему кого-то выдавать. Договорились его лечить так же, как и своих.

Чтобы не вызывать у немца лишних подозрении, в соседний дом к Марине Уколовой пошли Поликарп Моисеевич Дмитриев и Шура Слетышева.
Это была обычная крестьянская изба-пятистенка. В большой просторной комбате на печи, по кроватям, на сундуках раненые. Марина под стать Наташе, такая же маленькая, сильная женщина. Только она старше, ходит не спеша, говорит мало и будто все время чем-то недевольна. Вот и сейчас она покосилась на вошедших и
спросила:

-Зачем немого-то мне сунули? Не говорит ничего. Не ест. Должно, озлился. А может, требует.
-Вы сами-то с ним пробовали разговаривать?
-Не, я боюсь. Так, чего подать, чего принять. Да и чего ж я по-ихнему понимаю?

Немец был очень молод, худ. Белобрысый. Глядит исподлобья, хмурится.
Шура налила похлебки. Он вздохнул, отвернулся и накрался одеялом с головой.

-Может, он боится отравим?
-Как же, по себе меряет, — все так же недовольно Марина.

Шура потрогала немца за плечо.

-Битте, Битте, — и отхлебнула несколько ложек.

Немец покосился на девушку. Взял ложку и стал быстро есть. Оба фельдшера занялись перевязкой ранеиых. Потом, когда миска опустела, вернулись к чужому солдату. Шура взяла раненую ногу и осторожно стала скатывать бинт. Солдат сморщился, застеснялся. Бинты высоко, до самого паха, и частично охватывали пояс. Но вот он закрыл глаза и перестал обращать внимание на окружающих. Поликарп Моисеевич помог раздеть его. Бинты сняли. Рана оказалась тяжелая — перебито бедро.
В доме наступила гробовая тишина. Только слышно, как тяжело дышит Поликарп Моисеевич.
Но вот Шура завязала последний узелок, распрямилась и накрыла раненого одеялом. Он облегченно вздохнул и вдруг заулыбался и крепко пожал руку девушке.

—Гут, гут, комрад.
-Ишь, ты, загукал, — хмыкнула хозяйка.

А немец кивнул в ее сторону.

-Гут, гут, матка.

-Видишь, Марина Никитична, — усмехнулся Дмитриев, — и тебя благодарит.
-А как же не благодарить. Я из-под него горшки выношу.


Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

000


Шура и Поликарп Моисеевич в штаб не вернулись, а пошли дальше по деревне. В доме Евгении Денисовны Щербаковой они встретили Матрену Афанасьевну Сергееву. Она недавно вернулась из поездки и рассказывала, как отвозила раненых:

—Политрук все стонал. У него же спина разбита, а телегу нет-нет да и тряхнет на ухабе. Каково ему сердешному было терпеть? Потом вдруг перестал стонать и вроде бы повеселел. Он все смотрел вверх и говорил:

«Окажите Жене, останусь жив, обязательно напишу ей,
как доехал до Москвы, как вылечился. Нет, может, лучше сам приеду и все расскажу... А немцев к тому воемени прогонят. Обязательно прогонят».
Ой, так он верит в победу, что я, грешным делом, про себя подумала: такой не помрет. Довезли мы их до Поджаровки. Там
опять целый обоз таких-то набрали. И всех тут же повезли дальше на Фокино.
Медработники подошли к подростку, что лежал на кровати под одеялом.

-Ну, как, воин, дела? — опросил Поликарп Моисеевич.

—Он под бомбежку угодил, — сказала Щербакова,
Мальчик молчал, испуганно глядя то на старика, то на
Шуру.

—Ничего, он и сам нам все расскажет, — Шура погладила его по голове.
Паренек улыбнулся.

-Только вы не надо, пусть лучше дедушка.
—Ты, брат, теперь в госпитале, тут нет женщин и мужчин. Есть медработники и больные, — Поликарп Моисеевич засопел недовольно,— Стесняться будешь после войны, когда на танцы вон Шуру пригласишь.
-Мне теперь не до танцев. Разве такую ногу вылечить?
—И не такие лечим. Попомни мое слово: будешь танцевать.

Шура уже скатывала бинт. Поликарп Моисеевич все разговаривал, а сам раскладывал инструменты и медикаменты. Паренек успокоился.

—Ну, а салфеточку ты сам потихоньку отлепи, —посоветовала Шура.— Так легче будет.

Кроме этого паренька, из эшелона забрали еще нескольких раненых из гражданских. Особенно тяжелыми оказались девочка без руки и женщина с оторванной грудью.
Одним словом, медикам хватило забот на полный день. Шура записывала в свою тетрадь: у Марфы Железкиной — трое, у Матрены Сергеевой — трое, у Василисы Володиной — трое, у Агафьи Егвдокимрвой — шестеро, у стариков Ароновых — пятеро...

* Вот заглянули они в дом к шестидесятилетнему бобылю Семену Осиповичу Кузнецову. Пятеро бойцов повернули к ним головы. Хозяин сделал им нары. Сам готовит обед, не отходит от них ни на минуту. А ребятишки (видно, матери их сюда послали) в помогают ему: то за мукой к соседке сбегают, то самобада где раздобудут, то белье отнесут постирать. Они и дрова колят, и воду носят. Семену Осиповичу с ребятами легко. Он, хоть и старик, суетится по хате, приговаривает:

-Не журись?, хлопцы, не журись. Выдюжим. А там а сами германцу покажем, где раки зимуют...

Дед растрогал Шуру чуть не до слез. Когда кончили перевязывать его раненых и вышли на улицу, она сказала:

-До чего ж у нас все-таки народ хороший, дружный, сердечный. Мне даже стыдно, что я не ожидала такого.

—Никогда, Шурочка, не думай о людях плохо,—отозвался Поликарп Моисеевич.— Они с виду часто бывают и злые, и грубые, а загляни в душу, и ты встретишь большую доброту. Вот та же Марина Уколова.Ишь, как она немца ругает, «немым» называет, а сама
за ним горшки выносит.

Закончив обход, они вернулись в тот край деревни ,с которого начали обход.
Анастасия Андреевна Щербакова выбежала на улицу.

—Вот здорово! Я вас привезла, а вы ко мне после всех!?

У Щербаковой пятеро раненых. Один — в опасном состоянии: пуля пробила ему грудную клетку навылет. Он тяжело дышит. Лет ему немного, совсем молодой, но боль так скрутила его, что он кажется постаревшим. Это — боец Юра Заика.
Анастасия Андреевна то и дело хлопочет вокруг него:

-Ребята парня на себе принесли. Тех-то они на тележке привезли. Есть у нас маленькая на двух колесах.
А Юру они на руках. Мы и аптечку для них собрали, в эшелоне-то лекарств много всяких. Вот, полюбуйтесь, —высыпала она на стол кучу пузырьков и вдруг, сбавив тон, зашептала: — Он документы мне отдал, адрес сказал, в городе Краснодаре родители живут... Говорит,что не жить ему.

Это она о Юре.
Поликарп Моисеевич взял пузырьки, покачал головой.

-Выбросьте-ка все. Это совсем не для того. Давайте договоримся, лечить будете тем, что мы с Шурой зам пропишем.

Еще опасение внушал «дядя Миша», как все его тут звали. Он был контужен в голову и ранен в ногу. Дядя Миша стонал и временами впадал в забытье.
Хозяйка кивнула на него.

-А ведь ко мне -сам пришел. Еду я к эшелону, смотрю, идет, до пояса голый, голова забинтована. Куда? —спрашиваю.— Куда-нибудь, отвечает. Ну, я и взяла его к себе.

На совет вышли на улицу.

—С Юрой дело плохо, — сказал Поликарп Моисеевич.— Всеми силами поднимайте ему настроение. Пусть ваши дети с ним больше занимаются, отвлекают от раздумий. Будем надеяться на организм, может, и вытянет, делаешь. Договоримся так: в случае беды, Анастасия Андреевна, берите лошадь и галопом в Образцово...

К самому вечеру завернули еще и в Горбатово — небольшую деревушку, расположенную в полутора километрах. Раненых там немного, но есть тяжелые. В доме Анны Егоровой, где квартировала учительница Мария Федоровна Зорина, лежал боец, изрешеченный осколками мины. Он даже не мог шевелиться, стонал, заговаривался...
Домой возвращались затемно. Ноги как свинцовые. Поликарп Моисеевич шел все время молчком — о чем-то думал. А Шура не могла успокоиться. Она подводила итоги:

—В Образцове — девять, в Даниловке — шестьдесят три, в Горбатове — шесть. Итого семьдесят восемь
одних военных. Это на самом деле целый госпиталь!..

Тропинка тянется через лес. А в лесу тихо, свежо и как-то таинственно. Быстрые осенние сумерки опустились над чащей. Кажется, всюду здесь разлито спокойствие: не пискнет птаха, не шевельнет макушки деревьев ветерок. Хорошо, приятно пройтись по осеннему лесу, особенно после такого тяжелого трудового дня. Только ноги скользят по мокрой опавшей листве. Того и гляди упадешь.

Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

4. БУДНИ


Война откатывалась на восток, по Варшавскому шоссе —через г.Юхнов на Медынь — шли вражеские танки, бронетранспортеры, мотопехота. Там — гул машин, рокот самолетов, грохот пушек. А здесь словно и не было войны. Пока ни одного вражеского солдата. Да это и понятно: деревня в стороне от главной магистрали «варшавки», а железнодорожный путь, где ходят пригородные поезда, видно, немцев не очень интересовал. Но вот через Образцово и Кукушкино прошли первые чужие обозы. Проскрипели высокие колеса, прогромыхали фургоны, зло и враждебно глянули на окна домов солдаты, рассыпалась'на улицах незнакомая речь — и опять все тихо. Люди думали: а может, беда и вообще стороной обойдет? А там и наши вернутся? Нет, так просто не бывает. Да и немецкая комендатура в Износках дает о себе знать. В деревнях мелькают какие-то подозрительные типы с белыми повязками на рукавах. Они расклеивают приказы немецкого командования: «За связь с партизанами— расстрел», «За ущерб, нанесенный германской армии,— расстрел!», «За укрывательство бойцов и командиров Красной Армии — расстрел!», «За хождение по железнодорожным путям — расстрел!» Даже выход за околицу родной деревни может стоить жизни. Где-то неподалеку была выжжена целая деревня. Ходили слухи, что фашисты пытают и расстреливают колхозных активистов.
Тем не менее жизнь госпиталя шла своим чередом. Все эти дни колхозницы, принявшие на себя заботу о раненых, не знали ни сна, ни отдыха. Допоздна горели огоньки в деревнях: это хозяйки стирали солдатское белье, кипятили.бинты, варили еду для «подопечных», шили гражданскую одежду.
Поликарп Моисеевич и Шура к ночи валились буквально от усталости. Но наступал день — снова шли по «палатам» госпиталя. Старый фельдшер отлично понимал обстановку и был придирчив и неумолим: требовал, чтобы в домах было чисто, чтобы солдаты соблюдали режим, вовремя отдыхали... Общие усилия не замедлили дать свои результаты. Раненые стали лучше себя чувствовать, многие из них уже не температурили.
Большую работу вел штаб госпиталя. В Кукушкине и Даниловке собрали немало зерна; колхозная картошка заранее
предусмотрительно была спрятана в личных погребах. В каждом доме запаслись капустой. Собрали и разбежавшийся скот. На реке Изверь в лесу пустили бокшинскую мельницу. Немцы о ней, видимо, ничего не знали.
Но удары врага обрушились как-то внезапно. Однажды Анна Николаевна Варламова и Павел Выговский поехали на подводе в Кукушкино. Там в одном доме собирали для раненых хлеб. Нагрузив подводу ржи, они собрались было в обратный путь и наскочили на немецкий патруль. Кончилось бы плохо, если б не заблаговременная подготовка к неожиданностям. Мария Федоровна Зорина нашла в Горбатове портного, который переодел Выговского в гражданское, а Варламова, пользуясь тем, что у нее хранились штамп и печать школы, заготовила себе и Выговскому справки о том, что они оба учительствуют. Выговский до войны действительно работал учителем, поэтому в новой роли он себя чувствовал вполне уверенно. В Кукушкине он уже бывал. Местные жители привыкли к хромому учителю в черном пальто и казачьей кубанке. И когда немцы для опознания Выговского привели нескольких колхозниц, те дружно заявили, что это учитель их детей. Задержанных отпустили и даже не обыскали телегу, которая была подна отборной ржи.
Вскоре заявился в Даниловну карательный отряд,
Утро было обычным. На улице студено, сыро, грязно.
В доме Филата Михайловича Уколова, где расположился штаб.
Анна Николаевна убирала комнату и слушала,
как лейтенант Валентин Семенов рассказывал о себе:

-Меня призвали до войны. Работал электросварщиком
на фабрике карандашной дощечки в Томске.Помно, отправил нас военкомат в лагеря на станцию Юрга. Здесь мы и услыхали о начале войны. Нас сразу в эшелон, и 30 июня мы были уже в Вязьме. Разгрузились и пешком за 200 километров к фронту. Я был командиром взвода снабжения. Под Ельней меня ранило. Хоть бы в бою. А дивизия была на отдыхе, а я под бомбежку попал. Глядь, кричат: фронт прорван! Командир роты говорит: «Я тебя в тыл отправлю». А где он тыл — сам не знает...Я отказался, но потом меня два бойца все же потащили. Ночь ясная, луна ярко светит, а мы пробираемся, сами не знаем куда. Проехали две санитарные машины. Голосовали — не останавливаются. Ребята говорят — стреляй по скатам. Я не разрешил. Потом один старшина на подводе едет, из соседнего полка нашей дивизии. Сжалился, посадил нас. .Заехали в деревню. В одном доме решили заночевать. Заходим — женщина говорит: пожалуйста, только на полу постелю. Ладно, стели. Солдат везде выспится. Спасители мои сразу захрапели, а я не могу. Уж очень мне подозрителен показался парень в этом доме. Здоровый, лет двадцати. Почему, думаю, не в армии? Лежу, а сна нет. Черт его знает, вдруг сволочь какая!
Часов в шесть утра стучат в дверь. Я за пистолет. Взвел и жду. Ежели привел фрицев, открою пальбу, но живым не сдамся. А это, оказывается, старшина из нашего батальона перекусить зашел. Он нас накормил, помог в медсанбат отправить. Операцию сделали, осколок достали — и в эшелон. Но все-таки не выбрался. Теперь вот загораю... А сейчас нагрянут фрицы, и стрелять нечем. В медсанбате пистолет отобрали.

— Теперь и у меня нет, — проговорил старший лейтенант Гуреев.—Отдал деду Филату. Он боится, что немцы найдут. Всем, говорит, будет крышка. Где-то спрятал.

В этот момент за окнами заурчала автомашина. Не успели оглянуться — в коридоре затопали сапогами и в дом ворвались несколько немцев. Впереди офицер. Он наставил на раненых пистолет:

—Комиссар? Командир?
-Русь зольдат?

Наступила тишина, потом кто-то нерешительно произнес:

-Конечно, зольдат, кто же еще?

Офицер что-то сказал, и солдаты кинулись срывать одеяла. Раненые продолжают спокойно лежать и молча ждут, что будет дальше. Но немцы громко загоготали и ушли. Выговский кинулся к окну и стал наблюдать за улицей.

-Как в кино, — проговорил Семенов.
—Ничего себе кино, — ахнула Анна Николаевна.—Я уж думала все, конец.
—Смотрите. Смотрите!..— закричал Выговский.—Они выволокли на улицу Афанасия Уколова. Анна Николаевна, вы же немного по немецки знаете. Скажите им, что у Афанасия в доме лечится их солдат.
—Правильно.
—Бегите, — поддержали другие.— На женщину они руку не поднимут.

Варламова выбежала, а Выговский наблюдал за улицей:

—Вот сволочи, бьют. Один по щекам Афанасию другой ногой его пинает. Куда-то тащат. Ага! Она подошла, так, так. Остановились. Ну, держись, Анна Николаевна... Так, так. Она им говорит. В хату пошли.
-Я ж говорил, немец нас еще выручит.
-То ли выручит, то ли продаст...
-Вон, вышли. На носилках его понесли к машине.А Афанасия не трогают. Так,так. Сами сели. Все, ауфвидерзеен.
-Ну, вроде на первый раз пронесло, — облегченно
вздохнул Семенов.
—Пронесло, — поддержал Выговский.— Но почему наши наблюдатели проморгали?
—В этом как раз ничего удивительного нет. Немцы на машине. Разве ребятам за ними успеть? — предполо-жил Гуреев.— А вообще на будущее надо лучше продумать меры защиты. Оборону держать мы пока не можем. Немцев в запасе больше не имеем. А выстоять должны. На нашей совести весь госпиталь!


000


Шура спешила. Сегодня она отстала, задержалась с выходом и потому всю дорогу бежала. И теперь, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, влетела к Никитиным.

—Здравствуйте! Поди, заждались?

Но ее бодрый веселый тон не приняли. Раненые молчали. Только ребятишки вразнобой протянули:

—Здрас..сте...
—Что с вами? Что случилось?

Снова молчание.

— Нет, тут явно какое-то недоразумение. У нас с вами вроде тесная дружба. А теперь что ж — табачок врозь?

Первым подал голос Зуя Геморанов. Он разгорячился путая произношение:

- Ой, плохо думал. Зачем бежать думал? Зачем нас бросать думал? — В глазах у татарина настороженность и тревога.

—Так вон оно что!—удивилась девушка и, обернувшись к бойцам, подумала: «Но откуда же они узнали? Ни с кем вроде бы не делилась, только несколько человек в Образцове знают, где вчера пропадала».
Еще позавчера Шуре передали записку. Вера Сорокина, подруга по училищу, работавшая в роддоме в Износках, очень ее просила прийти повидаться. Невольно мелькнула мысль: наверное, что-то знает... Ее родители тоже живут в Вязьме. Не от них ли весточка пришла?! Как там теперь в доме-то родном? Живы ли? Может, эвакуировались? Вспомнился брат Гриша. Еще до войны он поступил в артиллерийское военное училище. Сейчас, наверное, уже офицер. И воюет где-то... Такие тяжелые сражения проходят...
Шура не спала почти до утра. И еще затемно собралась в путь. Хозяйка отговаривала, попадешься, мол, в руки немцев — угодишь в Германию.
Шура повязалась рваным платком, обрядилась в старое пальто и отправилась. До поселка шла быстро,торопко, а потом сбавила шаг, запетляла по окраинам, то и дело озираясь.
Вера встретила ее с радостью. Кинулась на шею, расцеловала и тут же всхлипнула. Посудачили кому как живется.
- Где ты все время пропадаешь? Дружишь с кем?
Может, замуж собралась? А время-то какое тяжелое?
Что ж делать будем? Пропадем мы тут с тобой.— Вера
говорила, не отрывая глаз, и Шуру почему-то смутило
ее откровенность. Она даже насторожилась:

-Ничего. Люди живут, и мы проживем.
-Нет, ты что, серьезно хочешь тут оставаться?
-А как же, мы людей лечить должны.
-Вот дуреха, кому ты теперь нужна? Кто тебе зарплату платить будет? У людей хозяйство, а нам на что жить? Немцы вон требуют, чтоб все выходили на работу. Может, пойдем к ним, а? Или нет? Давай вернемся в Вязьму. Устроимся там работать.

Шура вспомнила, что Поликарп Моисеевич предупредил— о госпитале никому ни слова!
Подруга ее замешательство приняла за робость и взялась агитировать еще горячее.

-Боишься? Трусиха! Едем. Один знакомый обещал
мне пропуска в комендатуре достать.
Шура отказалась решительно и энергично:
-Мы поставлены охранять здоровье людей. Как же мы можем их бросить?

Домой возвращалась уже неспеша, злясь на подругу, припоминая до мельчайших подробностей весь разговор.* Могла ли она поступить иначе? Вон Поликарп Моисеевич, старый сельский активист, его дочь — жена офицера. Ему куда опаснее быть среди врагов. А Мария Зорина? Тоже приезжая. Из Издешковского района Смоленской области. Взяла бы тоже да махнула домой. Ребят учить все равно нельзя. А она говорит: «Пока за ранеными ухаживаем — останусь. Стыдно, что на иждивении хозяйки живу, но раз нужна госпиталю, не могу бросить этих людей». А как же бросит она, медработник? Нет, она все Вере сказала правильно.
Все это в какое-то мгновение пронеслось в голове и, чтобы не выдать своих тревог людям, улыбнулась и как ни в чем не бывало заговорила:

-Что придумали! Да куда я от вас денусь? Нет уж,дудки. Привязана я к вам до конца. Да вы еще от меня не раз поплачете. Скоро буду с вами лечебной физкультурой заниматься. Пусть только раны закроются.
Раненые оживились, зашумели и сразу перестроились:

- Значит, не бросишь нас? — пожилой боец в дальнем углу приподнялся на локте.— Спасибо тебе. Только, чур не обманывать. Мы тебе верим. Побудь с нами, пока подкрепимся.

Зуя весь посветлел, даже в ладони захлопал:

- Ой, молодец! Ой, молодец! Хороший девушка. Молодец, девушка! Кончай война. Все сватать будем. Любой выбирай!

В доме Ольги Булкиной, где она снова встретилась с 'Поликарпом Моисеевичем, Шура отвлеклась от своих мыслей. Что-то рассказывал Павел Хмель:
-...а я из девятнадцатой армии. В разведроте служил. Под Ярцевом дело было...
Шура догадалась — сейчас он о ранении говорить будет. Они во всех домах только об этом и говорят. Сколько она уже слушала-слушала, и все говорят по-разному. Сколько людей, столько и разных, самостоятельных рассказов. Павел Хмель тяжелый, ранен в позвоночник. Раз он заговорил, значит, тоже пошел на поправку. Шура решила никому не мешать. Тихо присела. А Хмель, между тем, продолжал:

-Танки немецкие прорвались и—к штабу дивизии. Что делать? Начальник штаба у нас был грузин — полковник. Горячий. Собрал разведчиков и командует: «Остановить танки!» Мы похватали гранаты, бутылки с горючей смесью и недалеко от шоссе окопались. Ждем. А вокруг все отходят. Штаб тоже. По соседству стрелковые части стали. Только мы в середине, чуть впереди. Сидим. Страшно спать хочется. Несколько суток не спали. Командир взвода был лейтенант, с 1906 года он. Фамилию не помню. Будь, говорит, за старшего. Я пока чуть вздремну. Вот нашел время! Нам же ясно сказали, что танки на нас прут! Только он мне взвод перепоручил, тут и началось. Сначала артиллерия сыпанула по окопам. Да так сыплет, что не поймем откуда — и спереди, и сзади снаряды летят. Одним словом, дело табак. В мешке сидим. Выглянул я чуть над бруствером, глядь, бегут человек пятнадцать в зеленых шинелях и прямо на нас.
-Фрицы!—кричу.— Огонь!
Бойцы за гранаты. А по лощине, видим, соседи драпают. Тут наш лейтенант бежит и кричит на ходу:

-Хмель, отходи!
—Куда?

Выглянул я еще раз вперед — горят два танка, а там, чуть дальше, льнозавод. Тоже горит. Совсем рядом, на бугре, наши самолеты берут раненых и поднимаются. Эх, вот летчики, геройские ребята! Огляделся я: кругом ракеты, куда ни посмотри. Ну, теперь окончательно ясно: окружены.
Немцы все наседают. Метров за 300—500 от нас лес. Ребята туда перебежками. Я — последний. Смотрю, не отстал бы кто. В эту минуту и стукнуло меня. Упал. Лежу. Думаю, все, конец. Вдруг, минеры чего-то шарят. Я им:

-Помогите, товарищи.
-Смотри! Мы думали, убитый. А он живой.
Они меня в лес и притащили. Там наш командир роты.
-Хмель, как дела?
—Как видите.
-• Где остальные?
-Не знаю. Я последний был. Самого минеры подобрали,— и пить прошу.
Не дают. Говорят, хуже будет. Соорудили носилки и потащили меня. Идем по лесу, по чаще. А он бомбит.
Потом в лесу встретился чей-то подвижной госпиталь. Так я и попал в эшелон.
-Да, вытащили — вздохнул его сосед,— и опять сидишь, теперь похуже твоего окружения.

-Ну вот что,— вступил Дмитриев,— духом падать уговору не было.— Я в восемнадцатом году участвовалв походе бронепоездов из Луганска в Царицын. Об этом даже книжки написаны. Так, скажу вам, очень туго иной раз приходилось. Но рабочие и красноармейцы не унывали, шли наперекор всему. Ну, а мы должны с вами так сказать: как бы трудно ни было, выстоим! Вернемся в строй. И еще сами до Берлина дойдем!

Шура слушала и чувствовала, как бесконечно дороги ей эти люди. Нет, от них никуда не уйдешь!..



Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

ооо


Ранний осенний вечер подкрадывается вроде бы исподволь, незаметно. Еще минутой назад погас багрянец зари, но уже почернел лес, от речки потянуло прохладой. Замешкался с домашней работой, выглянул из калитки, а лес, поле, даже улица — все тонет и растворяется в мягком полумраке. Стушевываются грани, тускнеют, исчезают краски. Деревня успокаивается, затихает.
Но если пойти по улице, за плотно закрытыми ставнями то там, то здесь нет-нет да и сверкнет огонек. Во многих домах все еще не кончились хлопоты. И, может быть, дольше всех такой огонек светится сквозь ставни дома старого фельдшера.
...Шумит самоварчик, на столе нехитрая домашняя снедь: квашеная капуста, отварная картошка, вареные яйца. Поликарп Моисеевич и Шура только что закончили свои госпитальные дела, отдыхают. Маленькая юркая фигура хозяйки снует , снует по комнатам. Мария Ефремовна успевает и на стол подать, и в печь слазить, и на погребец сбегать, и в общий разговор слово вставить, свое суждение высказать.
Поликарп Моисеевич, прихлебывая чай из сушеного чебреца, рассказывает не спеша:

- Мы, ведь, Шурочка, тоже не местные. Я с Украины, с Полтавщины, из города Хорола, а Ефремовна из Белоруссии, с Могилева... Но здесь с двадцать седьмого года. Как приехал после демобилизации из Армии в Износковский райздравотдел, так никуда и не выезжал. Привыкли. И вроде все кругом — и поля, и леса, и речки, и люди — все стало своим, родным.
Ефремовна вставляет свое:


-Да. Я вот и говорю ему, поедем отсюда, так как
мы не местные — нам хуже будет.

-Погоди, мать. Ты уж Шуре про это сто раз рассказывала. Я тебе растолковывал, мы, медработники,не можем людей бросить. А теперь и вовсе — целый госпиталь на руках, куда же ты пойдешь? А что не местные, не беда. Я вот и Шурочке говорю: люди наши хорошие, не выдадут, и в беде не оставят.

-Она у меня, Шурочка,— кивнул на жену старый фельдшер,— все со страхом, да со страхом. А сама смотри-ка по ночам бинты стирает, днем раненых, да разных окоуженцев привечает, кормит,обхаживает, дорогу им к Москве указывает.
— Хорошо, Поликарп Моисеевич,— задумчиво проговорила Шура,— что все наши женщины такие. Поговоришь: и жалуются, и охают, и страшно им, и трудно. А сами последним делятся. Себе отказывают. Какие тут могут быть корысть или расчет?

Утром, как обычно, Шура, Дмитриев и Варламова пошли на обход. Перевязывали, разговаривали, шутили. Вышли из одной хаты:

-Немцы!!!

Несколько солдат в зеленых шинелях сидели на повозке. Один верховой, видимо, их командир, отчаянна ругался. Раздумывать некогда. Поликарп Моисеевич быстро скомандовал:

-В хату!

Верховой приближался медленным шагом. В руке он держит парабеллум. Вот он поравнялся с фельдшером. Дмитриев успел уловить лишь часто повторяемые два слова: «Руссиш зольдатен».
С трудом припоминая латынь и отдельные знакомые немецкие слова, Дмитриев попробовал объяснить, что солдат в деревне нет, что в домах лежит много больных, особенно тифом. Есть раненые. Но это все местные жители. И сами медики, что их выхаживают, тоже местные. Тифозных в больницы никто не берет, и он вынужден их тут обслуживать. Фельдфебель мало-помалу стих. Несколько раз переспросил: «Тифус?». Потом прокричал своим солдатам. Те забрались на повозки и быстрым ходом из деревни.
Не прошло и часа после этой истории, как Афанасий Филатович Уколов у всех дорог, входящих в деревню, вкопал колышки с фанеркой, на которой Поликарп Моисеевич чернилами вывел по-латыни: «Тifus oksentimatikus».

Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

5. СО СМЕРТЬЮ ЛИЦОМ К ЛИЦУ


Наступил ноябрь. Дни стояли ясные, солнечные, но уже сыпал снежок, прихватывал за уши легкий морозец, да и к середине дня
солнце не столько грело, сколько светило. Золотая тревожная осень шла на убыль. Все чаще и чаще била в окна хлопьями зима. А каково-то будет зимой, скоро ли вернутся наши?
Дни тянулись медленно. По деревням разъезжали гитлеровцы в зеленых шинелях с автоматами наперевес и самодовольно бубнили одно и то же: «Москва капут».
Правду узнать негде. И горечь комом подступала к горлу, навертывались слезы. Вздыхали женщины тяжело: неужто всему конец? А окруженцы и беженцы шли и шли из лесов. Они заходили в деревни, отдыхали, их кормили сердобольные хозяйки и узнавали о том, что врут все немцы, что Москва борется, стоит Москва!
Немало пришлого люда заходило и в Кукушкино. Большая деревня, расположенная всего лишь через овраг от Образцова, стоит в стороне от железной и шоссейных дорог. Кругом леса да леса. Они, как заборы, ограждают деревню от Вражеских глаз. Стройные березы, кряжистые дубы, высокие сосны, ветвистые клены. Словно и нет никакого жилья — сплошная чаща до самого горизонта.
Постоянного гарнизона гитлеровцев в селе не было.
И может, поэтому сюда и сворачивали окруженцы.
У Евдокии Андреевны Воробьевой они останавливались чаще других. Домик ее на краю деревни. Отсюда в случае беды и до леса рукой подать.
Евдокия Андреевна жила с престарелой матерью Дарьей Андреевной и пятнадцатилетней дочерью Ниной. Мужа она схоронила еще лет десять тому назад. Годы научили женщину хозяйствовать без мужской помощи. Поросенка только зарезали, картошки запасли, хлеба тоже в достатке.
Люди заходят разные. То забредут солдаты как есть в шинелях, в обмотках, с винтовками и автоматами, то беженцы в телогрейках, в шапках, в сапогах.
Однажды зашли пятеро в гражданской одежде. Уселись за стол, а когда хозяйка подала щи, ели взахлеб. Видно, горячего давно уже не кушали. Ели и отвечали на вопросы Евдокии Андреевны.

— В окружение попали... Кто из-под Ельни, кто из-под Вязьмы, а кто из-под самого Смоленска... Фронт? Пока не знаем. Но где-то есть. Война идет. Немцы вон раненых все везут и везут... Москву? Отстоят. Москву нельзя сдавать...

-Дай-то бог, дай-то бог,— вздохнула Дарья Андреевна и принялась объяснять дорогу к столице.— Выходите прямо за деревню через речку, там лес, «зирки» по-нашему называется, потом большой лес пойдет, аж до Медыни и дальше, только в Медынь не ходите, там
немцы. А так до самой Москвы можно все лесом идти.
Евдокия Андреевна слушала молча, время от времени поглядывала в окно. Вдруг она вскрикнула:

-Немцы! Бегите через двор...

Бойцы побросали ложки и — следом за хозяйкой/ Немцы ехали не спеша. Бойцов они не заметили. Впереди на фуре сидел огромного роста рыжий детина. Сзади щупловатый, темный, вроде и на своих не похожий. Вот в коридоре грубо затопали их сапоги, и дверь отворилась, рыжий наставил автомат.

-Матка, партизан?
-Нету,— развела руками Евдокия Андреевна.

Рыжий указывает автоматом на печь и что-то лопочет.
«Должно, еды требуют»,— подумала Евдокия Андреевна и кинулась к печи.
Немцы ушли, а через полчаса явились снова. У рыжего в зубах пилотка, доверху груженная яйцами. Он подошел к столу, не спуская рук с автомата, и стал выкладывать из пилотки награбленное.
Тут же следом в избу ввели двух наших. Один средроста, в годах, широкий в плечах, а другой молохудощавый. Тот, что постарше, в военном бушлате и гражданских брюках, второй — в шинели. По тому, они вошли, как остановились у порога, как держали себя, нетрудно было догадаться, что оба командиры. Пленников посадили на лавку. Молодому тут же связали руки. Отобрали вещмешки и стали вытряхивать их ржимое. Пока немцы копались в вещах, тот, что по-моложе, кивнул Нине, дочке Евдокии Андреевны, указы на карман. Нина, прячась за печку, подобралась ближе. Улучив удобную минуту, сунула руку к пленно¬му в карман и вытащила пистолет.
Мать так и обмерла. Пока она раздумывала, как загородить дочь, Нина потихоньку выскользнула на улицу, и в окно было видно, как она побежала к речке прятать оружие.

-Я из Москвы. Документы спрятал. От вас третья изба... — услышала горячий шепот Евдокия Андреевна.

Это говорил тот, что постарше.
Женщина с тревогой его разглядывала. Лицо крупное, морщинистое, слегка курносое. Лет под пятьдесят . Оба чисто выбриты. Видимо, где-то ночевали спокойно. Но как же случилось, что попали в руки немцев?Уж не выдал ли кто?! Евдокия Андреевна забеспокоилась больно подозрительно, не успели враги нагрянуть как пленников привели.

-О! Русс, комиссар?— рыжий потряс наганом, найденным у старшего. ?
Тот замотал головой. Но рыжий его не слушает, а орет:
-Комиссар! Комиссар!

Оба немца рванулись к пленнику и стали его раздевать.Они сняли с командира бушлат, гимнастерку. Под гражданскими брюками у него были военные меховые, какие носят летчики, их тоже отобрали, из вещмешка вытащили хромовые сапоги и опять за свое:

-Комиссар! Комиссар!

Теперь уже кричали оба. Потом тряхнули кожаные брюки – на пол посыпались патроны.Это были патроны от нагана.
Рыжий стал избивать камандира.
Наконец старшему разрешили надеть только гражданские брюки. И прямо в нижней рубашке, босого по-вели на улицу. Младшего оставили связанным в хате,

-Душегубы окаянные,— запричитала Евдокия Андреевна.— Отольются вам наши слезы.

Тише,—сказал молодой.— Вам же хуже будет. Женщина обернулась:

-А вы из каких? Тоже из московских?
-Из окружения мы. Из-под Вязьмы. Его я не знаю. Я —лейтенант. Пензенский.
Он еще сказал, что немцы застали их в крестьянской хате врасплох, он схватился было за пистолет, но тот, что постарше, остановил: нельзя, мол, женщины пострадают да дети. Чего доброго и деревню спалят.
С улицы послышался короткий треск автоматной очереди. Потом загалдели в сенцах.

-Сволочи, даже от дома не отвели,— выругался лейтенант.
Дверь отворилась, и немцы вернулись в хату.

-Русс, комиссар?—кивнул рыжий на вещи расстрелянного.
-Не знаю,— хмуро ответил лейтенант и мотнул головой.
— Матка, шнель,— указал рыжий на дверь. И, подталкивая автоматом, выгнал обеих женщин в коридор и запер в чулане. Женщины лишь успели заметить, что тот, второй, молчаливый немец начал выворачивать карманы у задержанного.
Из чулана слышно было, как бушевал рыжий. Потом снова загрохали сапоги, и чулан открыли. Потребовали молока. Лейтенанта, видимо, убивать не собирались. Он сидел молча и угрюмо наблюдал,как немцы, давясь, глотали сырые яйца, запивая молоком.
Вскоре они стали собираться. Вещи расстрелянного сунули в мешок, собрали со стола остатки пищи и повели лейтенанта к подводе.
Евдокия Андреевна вышла из дому и увидела, как тронулась подвода в сторону Булатова. Убитый лежал за двором. Двое стариков заваливали его соломой и хворостом. Видимо, они его туда и оттащили. Она знала этих стариков. Оба не местные, выпущены из заключения. Они пробирались в свои деревни.

-Уж не сжечь ли собираются?— ахнула женщина
и побежала к ним.
-Зачем вы его заваливаете?
-Фрицы велели.
-Ладно, мы сами схороним. Вы тикайте скорее. А то новые приедут, и вам не сдобровать.

Старики бросили убитого, переглянулись и заторапилисъ из деревни.
Евдокия Андреевна побрела обратно в хату. Но вдруг оглянулась. Хворост зашевелился, и убитый встал! Лицо — сплошь в крови. Кровь течет на грудь, на штаны. От неожиданности она оторопела. Пока собиралась мыслями, расстрелянный оглянулся по сторонам и побежал вдоль деревни...
Вскоре пришла Нина и срывающимся от волнения
голосом заговорила:

-Того, молодого, они в Булатово повезли, а расстренный-то, сама видела, в одних штанах, в крайнюю хату к Марфе Грачевой сунулся, но, должно, никого там нет тлт закрыто. Он берегом, берегом, да к Петровым...
-А куда ты пистолет дела?
-За речкой в кустах спрятала. Место приметила.Наши спросят — найду. Документы вот под застрехой нашла,— и она протянула матери две маленькие красные книжки. На них было выдавлено золотом: «Удостоверение командира РККА».

Поликарп Моисеевич в этот день вернулся с обхода-раньше обычного. Ему надо было сходить по вызовам в Образцово и Кукушкино. Он обедал и прикидывал куда пойти сначала, чтобы до вечера успеть обслужить всех. Переходить от деревни к деревне становится труднее. Его уже несколько раз вызывали в комендату и спрашивали про раненых. Если теперь встретит в дороге немецкий патруль или полицаи, не сдобровать. Старый фельдшер задумался. На память приходит недавно слышанные рассказы о том, как немцы расправляются на Смоленщине с теми, кто укрывает бойцов и командиров. А что будет с самими ранеными, ели узнают? Политработников уничтожат сразу. Также участь ждет и всех тяжелых. Лечить их фашисты не станут. Осторожность и еще раз осторожность во всем.
Из посторонних никому ни слова о госпитале... В коридоре что-то стукнуло. Открылась дверь, на пороге-колхозник Петров из Кукушкина, а с ним полураздетый, босой мужчина, лицо, рубаха, брюки — в крови. Он закоченел от холода. Одной рукой он обхватил Петрова за шею и повис, видимо, сильно ослабел от потери крови.
Петров глухо произнес:

-Фриц его расстрелял... Как он жить-то будет?

Поликарп Моисеевич, чтобы успокоить, ответил:

-На ногах держится, — значит будет,, — а про себя подумал: как же они сюда дошли? От Кукушкина два километра да через всю деревню. Если видел староста,а не дай бог кто из немцев, всем нам крышка.
-Ты где его тащил-то? Никто не видел?
-Я понимаю, что к чему. Я не дорогой, а через вершину да по кладям, а тут задами, не бойсь, Моисеич. Ни одна собака не унюхала.

Фельдшер бережно усадил раненого к столу. Тот сейчас же показал рукой, что хочет писать. Говорить он не мог — видно пуля прошла сквозь рот. Он издавал только какие-то нечленораздельные звуки.

-Мать, что ж ты стоишь!— крикнул фельдшер на жену.— Кипяти инструменты, готовь бинты.— А сам достал бумагу, карандаш и подал раненому. Тот схватил ее дрожащими руками и медленно стал выводить слова.
Пальцы не слушались, карандаш плясал по бумаге. Буквы расползались, но читать было можно.
«...Я — майор... четверо детей... помогите...»

-Поможем, поможем,— бодро проговорил Поликарп Моисеевич, суетясь вокруг стола,— еще вернешься к своим.

Раненый оглядывал людей, комнату и кивал головой.
Пока фельдшер мыл руки, готовился, Петров рассказал все, что произошло с майором в Кукушкине.
Поликарп Моисеевич осторожно обмыл раненому лицо. Ранение было сквозным. Пуля вошла в одну щеку, а в другую вышла. Особенно страшная, сильно рваная рана' была выходная. Майор морщился от боли, а фельдшер приговаривал:

-Ничего, ничего, милый, потерпи. Раз ребят видеть хочешь,— потерпи. Самое главное еще не начиналось,пока подготовочка...

Мария Ефремовна подавала то пинцет, то теплую воду, то салфетки. Она, как операционная сестра, пони-мала мужа с полуслова и каждый раз подавала именно то, что требовалось.
С большим трудом фельдшер открыл раненому рот. Пуля задела язык, но все же прошла довольно удачно.

-О, дорогой, да у тебя даже все зубы целы. Ну-ка,хозяика, сготовь нам гоголь-моголь.
Со стороны можно было подумать, что Поликарп Моисеевич балагурит. Но мысли его тревожны: челюстное ранение. Что он может сделать?
Пока накладывал повязку, мыл руки, копался в и аптечке, Мария Ефремовна размешала в чашке яйцо с молоком.
Поликарп Моисеевич достал желудочный зонд, вставил один его конец в рот раненому, а к другому пристроил воронку. Майор сделал огромное усилие и глотнул.

-Ну, значит, будешь жить!

Майора покормили, одели в теплые вещи и вывели на улицу.
На дворе уже завечерело, хаты растворились в темноте. Огня никто не зажигал. Ходить ночью теперь по улице опасно. Немцы без предупреждения открывают огонь. Но Поликарп Моисеевич был спокоен: никто не видел, как он с Петровым отвел раненого в баню, натаскал - соломы и оборудовал жилье. А когда вышли обратно Петров не стерпел:

-Моисеич, а не боишься, немцы дознаются? За такие дела не помилуют...
-А ты сюда его тащил — не боялся?Я-то что, вижу, человек в беде. Не бросать же.
-Вот и я так-то не могу их никого бросить. Эх-хе-хе..Все мы сейчас, брат, в беде. И все друг другу помогать должны. А коли все, значит, и не страшно.


Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

ооо


В этот студеный ноябрьский вечер в маленькой хатенке Никитиных было особенно тесно. К Тане Никитиной пришли подружки. трактористка Шура Сергеева и дочь Анастасии Щербаковой Женя. Девчата пошептались о своих секретах ,поворковали и от нечего делать решили сыграть в карты. К ним пристроились и раненые.
Так уж было не однажды.
Война со всеми ее тяготами, ужасами и лишениями наложила свой отпечаток на Даниловку. Люди стараются не выходить за деревню, управляться по хозяйству без посторонней помощи. Каждый шаг опасен. Немцы хотя и шарахаются от вывески, угрожающей тифом, но, кто его знает, надолго ли это спасение? А полицаи и вовсе на вывеску не обращают внимания. Одним словом, от греха лучше пореже на улицу показываться. Так оно будет надежнее. Вот девчата и собираются сегодня у Никитиных, завтра у Щербаковых. То в карты поиграют, то так посидят. Бойцы рассказывают про фронт про сражения. А то начнут вспоминать свою довоенную жизнь, и девушки слушают рассказы об Украине, Казахстане, Поволжье.
Сегодня разговорилась сама хозяйка — Пелагея.

-Вы вот нам про свои диковинные земли толкуете.А мы посередь лесов и болот. И то сказать, до войны жизнь в колхозе начала хорошо было ладиться. Хлеба,картошки на трудодень давали много. С государством рассчитывались, а еще сколько оставалось. Если б не
война, ой, как дело пошло бы. Хозяин-то наш в Износках работал, на станции, грузчиком. А мы все в колхозе...
-Нет, тетя Поля,— перебил Зуя Геморанов.— Земля ваш плохой. Люди хороший, земля плохой. Кончай война, едем в гости к нам. Какой хорош земля! Все родит. Всего много. Пшеница — во, выше головы. Густой,густой.
-Брось, Зуя, в Казахстане лучше,— вмешался Листовенко.— У нас — степь, выйдешь — ни конца, ни краю не видно. А в степи дрофы жирные бегают, что твой теленок. В Алма-Ату приедешь — сады. Море садов! А яблок!..
— Эх, братцы,— это вздохнул воронежец Николай Сыщенко.— Говорят, там хорошо, где нас нет. Человек так устроен, что ему все мало. Остались мы в разбитом эшелоне и думаем: хоть бы подобрал кто, хоть бы под крышу, больше ни о чем и не мечтали. А вот нашлись
хорошие люди спасли нас, выхаживают, задарма поят, кормят. А мы опять размечтались о пшенице, о яблоках.Завали тебя сейчас этими яблоками по самую макушку, ты ещё чего-нибудь захочешь.
- Тем человек и живет,- возразил Листовенко,- что всё время куда-то вперед стремится. Отбери у тебя мечту,что останется?



. Девчата смеются, под-задоривают. Понемногу и сами втягиваются.
-Нет, мы плохо видим,что сейчас у нас есть,— говорит
Женя Щербакова.—Вот стояла у нас скотина на ферме. Ну и стояла, Привыкли мы к ней. Иной раз чертыхнешься на нее в серцах — девчата на гулянку пошли, а тебя мать на ферму послала. А погнали с Таней эту скотину в эвакуацию, да не успели. В Лысково пришли, а там немец. Что делать? Пришлось оставить гурт местным жителям и обратно в Даниловку. Вот когда нам жаль-то своих буренушек стало, не поверите, мы с Таней в голос обе ревели. В дом вошел капитан Прокопенко. Он уже поправился, теперь ходит даже в другие деревни и приносит свежие новости. Поговаривают, что капитан, наверное-связался или с партизанами цли с подпольщиками. Но с лишними расспросами к нему не пристают. Зато о положении на фронтах его всякий раз расспрашивают -дотошно, словно он имеет связь с самим генеральным штабом. Так и сейчас: не успел Прокопенко поздороваться,как на него обрушился целый град вопросов.

-Как на фронте?
-Как Москва?
-Что слышно о карателях?
-Сейчас, сейчас расскажу все по порядку. Новостей не густо. Но малость есть. Москва стоит. Очень напряженные на-бои идут у Наро-Фоминска. Помните, мы вам :говорили что седьмого ноября на Красной площади был парад?- он еще раз придирчиво оглядел всех и достал-пазухи сложенный в маленький сверток номер газеты «Правда» с отчетом о параде. Все замерли в изумлении и несколько минут не могли прийти в себя. Наконец Зуя выхватил газету и во весь голос закричал:

- Ура! Будет время, будет парад. Берлин будет!
-Тише, Зуя,— испугалась Пелагея Ивановна.— Немцы услышат.
Но шумит не только Зуя. Многие раненые не могли сдержать себя. А Прокопенко все так же стоял у порога и восторженно следил за номером газеты, который переходил из рук в руки. Еще совсем недавно в штабе ломали головы, как доставать правдивую информацию, а теперь вот он уже имеет возможность столько радости принести людям.
Начало было положено в день 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Анна Николаевна Варламова однажды рассказала в штабе, что у секретаря местной комсомольской организации, мужа бригадирки, Андрюши Панкратова в свое время был радиоприемник. К нему отправили Павла Выговского. Андрюша подтвердил, что есть детекторный приемник, но он сломан и далеко запрятан, к тому же восстанавливать его опасно — нужна очень длинная антенна. Стали вместе обдумывать ситуацию, и Выговский: нашел выход — приемник отремонтировать он может сам, а антенну собирать только на короткое время, вечером, для приема последних известий.
Панкратовы жили на краю села в маленькой хатенке. "У них лежало трое раненых. Здесь относительно безопасно. 7 ноября Выговский пришел сюда, и вместе с Андрюшей они взялись за дело. Копались до вечера, но все подготовили. Когда стемнело, Анастасия Сергеевна взяла дочку на руки и пошла наблюдать за улицей, Анна Николаевна Варламова в это время прогуливалась в другом конце деревни. Антенна была быстро поставлена, и Андрюша тоже вышел в дозор. Теперь вся под наблюдением. А Выговский подключил питание и повернул ручку настройки волны. Сквозь писк работающих радиостанций и трес помех проовался знакомый голос Левитана, читающего сводку Совинформбюро. Он говорил о тяжелых боях, о торжественном заседании в Москве, о героизме наших воинов и огромных потерях гитлеровцев. Голос диктора то затихал, то вновь прорывался сквозь шум и треск помех и вдруг прозвучал ясно и решительно «…чтобы ни один фашистский мерзавец, пришедший на нашу землю, не остался в живых!».

- Ура!—закричали раненые.
Когда Выговский рассказывал в штабе о последний известиях, о торжественном заседании в Москве, хозяин Филат Михайлович даже прослезился.
-Дети мои, таких, как вы, как весь наш народ, победить невозможно...
В эту ночь те из штабистов, кто мог двигаться, и члены семьи Уколовых, пошли по домам. Будили раненых и передавали радостную весть: Москва стоит. Москва отмечает праздник!
Опыт с приемником удался и на следующий вечер, А теперь вот самолет сбросил пачку номеров газеты «Правда», и члены штаба вновь разошлись по хатам. Потому Прокопенко и заявился в этот вечер в дом Никитиной.
Прокопенко выждал, пока люди успокоятся, и уже иным тоном, совсем о другом:

-Из Износок тоже есть вести. Говорят, прибыла особая часть, батальон войск СС. К этим гостям надо готовиться.
.-От них фанеркой с тифом не отгородишься.
- И, покосившись на девчат, добавил:—Поговаривают, что-молодежь намерены угонять в Германию. А раненых всех в концлагерь.
-Ничего, девушки,— успокоил Листовенко.— И вам нам грозят и нам грозят. Вместе будем бороться.
-Штаб усилил наблюдение за передвижением немцев за дорогами,— сказал Прокопенко.— В случае опасности раненых надо прятать. Кого нельзя трогать — маскируйте дома, кого можно перевезти — на сани и в лес...

Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

000


Дочь Анастасии Щербаковой Женя вернулась домой поздно. Бойцы уже спали. Кое-кто громко храпел. Только Юра Заика лежал тихо, словно и не дышал. Женя подошла к его кровати и прислушалась. Обычно Юра дышал тяжело, со свистом, с хрипами. А сейчас — ни звука . Женя разглядела его худое лицо, тонкие брови,белокурые шелковые волосы. Только непривычно как-то Щеки и подбородок сильно заросли такими же белокурыми волосами.
«Красивый, городской»,-вздохнула она и тут же вспомнила, что еще вчера он в ее присутсвии сказал матери :Тетя Настя, вот поправлюсь, женюсь на вашей дочери. Как, не откажете?— И вдруг каким-то -особенно теплым голосом, словно мечтал вслух, добавил:—Я ее на Кубань к себе увезу... У нас хорошо. Весной выйдешь к реке, а кругом сады в белой кипени —черешня цветет... Буду ее виноградом кормить, да абрикосами...
Женя улыбнулась. Такое тяжелое ранение — другой бы раскис, расхныкался, а этот, ишь, все шутки шутит. Она тяжело вздохнула, прошла к себе в боковушку и долго не могла уснуть. Ей вспоминалось, как Юра рассказывал о себе. С 1921 года, значит, сейчас ему двадцать. Молодой. В семье был седьмым ребенком. Отец до 1936 года работал в Омске кондуктором на товарных поездах. Теперь родители живут в Краснодаре. Юра хотел стать художником. Говорит, что его рисунки даже специалисты хвалили. Он поступил в Краснодарское художественное училище, но подошел срок — пошел в армию, год прослужил, и вот она война. Что теперь с ним будет?
Утром у Анастасии Андреевны и Жени обычные хлопоты: умывание раненых, завтрак, ко.му Чего подать, кровать поправить. У кого повязку подмотать.
Жене невольно бросилось в глаза, что Юре сегодня стало лучше. Он выглядит посвежевшим, отдохнувшим, даже голос стал вроде бы чище и звонче обычного. Юра доглядел на нее и говорит, как всегда, с остановками, глотнет воздух и скажет фразу, глотнет еще —и новая фраза:

-А из тебя, Женя, хорошая медсестра получится...Тебе и техникум не нужен... Бинтовать умеешь, лекарства все знаешь... Руки у тебя ласковые — прикоснешься, боль сразу стихает...
-Да ладно уж вам,— Женя застеснялась и зарделась. Но на сердце стало как-то легко и приятно.

Слова Юры она, конечно, приняла в шутку. Но раз он шутит,
это хорошо, значит, поправляется. Даже стало стыдно
своих мыслей. Она не верила, что Юра выживет. Грудь
насквозь пулей пробита. Разве такие выживают?
Потом забежали Шура Сергеева и Таня Никитина.Пошушукались в кухне, прыснули было смехом. Шура спохватилась.

-Как Юра себя чувствует?

За Юру переживали все девчата, но, пожалуй, острее других его боль чувствовала Шура Сергеева. Ее отец : болеет туберкулезом, не раз жаловалась на легкие и она сама (собственно, поэтому в их дом ни одного раненого и не поместили).

-Ой, девочки, лучше. Он сегодня с утра такой хороший,
разговорчивый. Пошли к нему.
Они осторожно вошли в комнату. Раненые сразу оживились..
-Ну, что, какие там новости?
-Не слыхать что про наших?

-Говорят, стоит Москва,—отозвалась Шура.— У Наро-Фоминска бои идут.
-Это слыхали. Хоть бы выстояла столица.
-Выстоит, -- Юра сказал это уверенно и для него необычно громко. А потом по его лицу словно тень пробежала.— Девчата,— он судорожно глотнул воздух,— перевяжите меня... в последний раз... и дайте бумажки..Письмо напишу... Я до завтра уже не доживу...
— Ты что?
-Кто тебя напугал?
-Али цыган приснился?
Но Юра, видно, не шутил.
-Вы не ругайтесь... Я и так долго пожил... Если б не вы, с вашими руками, да улыбками... двух дней не протянул бы.. Мне же нужна операция... И то вряд ли помогло бы... теперь поздно... У меня гангрена легких...Я же это отлично знаю. — Он взял бумагу, карандаш, набросал небольшое письмо и снова к девчатам::— Перевяжите..Вас же Шура Слетышева... научила это делать.
Девчата замерли в нерешительности. Слова Юрия их озадачили. Они никак не вязались ни с его видом, ни настроением. Но девушки привыкли верить ему. Слов на ветер зря не бросал.
Вошла Анастасия Андреевна.
-Ну, что ж вы испугались?
Женя стала скатывать бинт. Вместе с матерью они быстро управились с перевязкой. Салфетки, резиновые дренажи не трогали. А бинт наложили покрепче.
-Вот спасибо,— Юра облегченно вздохнул и откинулся на подушку. Потом вдруг охнул и как-то неестественно съехал набок и вроде сразу уснул.
-Батюшки, Юра!-голос старшей Щербаковой зазвенел отчаянной тревогой.
-Юра! Юра!—кинулись к нему девушки, но он
уже не дышит, голова неестественно свисла набок.
-Умер! Умер!—Мать и дочь зарыдали громко, в голос.


000


Ноябрь шел к концу. Усиливались холода. От деревни к деревне ползли зловещие слухи. Теперь уже более определенно рассказывали об особых частях СС, прибывших в Износки. Это полевая жандармерия. На рукавах у них нашиты знаки — черепа и кости, а на груди — железные бляхи. Говорили, что жандармы вылавливают бойцов и командиров. Политработников и партизан сразу расстреливают, а остальных отправляют в Юхнов-там4 концлагерь для пленных. Раненых не лечат, и они мрут, как мухи.

Недавно в лагере побывала Матрена Сергеева. Наслушавшись рассказов о том, как каратели вылавливают беженцев, она почему-то решила, что вот так же забрали и ее мужа и старшего сына Михаила. Перед самым приходом немцев они ушли вместе на Калугу. Она взяла фотокарточку сына и поехала в Медынь. Там в комендатуре узнать ей ничего не удалось. Но когда возвращалась обратно, в Мятлеве один полицейский сказал, что похожего парня он якобы видел с простреленной щекой в Юхнове в концлагере, и женщина отправилась туда, за 40 километров пешком.

Обстановка в лагере ее потрясла. Большой пустырь на краю города огорожен колючей проволокой. Масса людей-прямо под открытым небом. Правда,есть и бараки,,наполовину вкрытые в землю, словно овощехранилища. в темных сырых помещаниях в два этажа сколочены нары. На них одетые в тряпье изможденные люди. Никто им никакой помощи не оказывает, слабых убивают. Умерших тут же за проволокой закапывают.Заключенные говорили, что из в лагерь более двух тысяч.
Матрена Сергеевна обошла лагерь, но ни мужа, ни сына не нашла. Фотокарточку никто опознать не мог.Вернувшись в Даниловку, она с ужасом вспоминала, что пришлось ей повидать в этом лагере :

-Что ж они, гады, делают, людей хуже чем скотину держат…

Износковская комендатура все более усиливала нажим на деревни. Все чаще появлялись карательные отряды. Они проводили повальные обыски в крестьянских избах, забирали все: продукты, теплые вещи, угоняли скот, а подчас и самих жителей.
Свои порядки установили немцы и на железной дороге. Дорогу разрешалось переходить только в тех местах, где есть постоянные посты: в Износках, в Кошняках или у горбатовской будки. Если патруль заметит кого-то на полотне, то без предупреждения открывает огонь.
Но штаб продолжает руководить деятельностью госпиталя. Оба медработника регулярно делают обходы и перевязывают раненых. Наблюдатели докладывают о малейшем подозрительном движении на дорогах. Выздоравливающие и кое-кто из жителей время от времени впрягаются в санки и отправляются в соседние деревни менять одеяла, халаты, белье, припасенные из эшелона, на хлеб и другие продукты. Чаще всего этим занимается Анна Николаевна Варламова. Она сама запрягает лошадь и свободно с ней управляется. Некоторое количество хлеба председатель колхоза Анастасия Васильевна Шевелева выделила из Алешино. Ранение помогли Шуре Сергеевой отремонтировать комбайн и обмолотили часть стогов. Действует и Бокшинская мельница. Ребятишки шарят по чердакам, собирают пыльные веники прошлогоднего самосада, готовят для раненых курево.
Госпиталь начал выписывать своих пациентов. Хозяйки шьют им из одеял костюмы наподобие лыжных. Поликарп Моисеевич выдает им справки о поведенном лечении и ставит печать Ворсобинского медпункта. Собрав группу выздоравливающих в три-пять человек штаб отправлял ее лесами ночью к фронту. Провожатым чаще всего ходит колхозник Игнат Григорьевич Монахов.
Подлечился и майор. 12 дней он прожил в бане у фельдшера: майор сам утеплил ее, натаскал соломы. Поликарп Моисеевич дал ему одеяла, постилок и подушку, из Кукушкина принес его одежду и добавил кое-что из своего гардероба. И майор стал выздоравливать. Теперь он ел не только гоголь-моголь, но и протертые супы, жидкие каши. В последние дни он уже обходился без помощи зонда.
Через верных людей Поликарп Моисеевич узнал, что в Кондровской больнице под самым носом у немцев группа врачей спасала раненых с эшелона, разбитого у станции Костино. Там, в небольшом стационаре, под видом инфекционных больных лечилось много раненых бойцов и командиров.
Собрали домашний совет: супруги Дмитриевы, Шура, Прокопенко. Майор заверил, что чувствует себя хорошо, может самостоятельно двигаться к фронту. А если есть возможность попасть еще в больницу —тем лучше. Он еще подлечится в стационаре. Встал вопрос, кому сопровождать. Майор написал на бумажке:

«Спасибо за все. Я окреп. Одному — меньше подозрений».

Одели его потеплее, Мария Ефремовна принесла продуктов на дорогу, а Поликарп Моисеевич написал записку в Кондрово к знакомым врачам с просьбой оказать домощь майору.
Ушел майор вовремя; На другой день у дома Дмитриевых остановилось несколько машин. Из одной вышел высокий, важный офицер. Следом еще несколько офицеров, видимо, чинами поменьше. Они огляделись по сторонам и вошли в дом. Высокий осмотрел комнаты и на ходу бросил:

— Гут.

Один из сопровождающих подозвал Поликарпа Моисеевича и на ломаном русском языке сказал, чтобы убрали комнаты: они будут ночевать. Дмитрий Поликарпович с Марией Ефремовной прежде всего убрали все, что могло навести на следы госпиталя.
ждать пришлось долго. Поликарп Моисеевич выходил на крыльцо. Проглядывал на дорогу, прислушивался.Тихо.Никого.Неожиданно из темноты вырос Прокопенко

-У вас немцы?
-Да нет пока. Но обещали. Ночь на дворе, может,теперь и не придут.
-Нет. Они, черти, пунктуальны. Раз сказали —будут.

Так оно и случилось. Немцы заявились среди ночи. Пришлось ставить 'самовар. Создавать видимость гостеприимства. Суровый офицер снял шинель — на мундире «Железный крест». Удовлетворенный домашним уютом,он позволил себе сказать несколько слов хозяевам:

-Нах Москау. Сталин капут.

Ему отвели отдельную комнату. А трое других разместились на полу в общей комнате. Как только их командир удалился, трое быстро посбрасывали мундиры и начали искать вшей. Поликарп Моисеевич, поглядывая украдкой, следил за их занятием,. а про себя думал: «Ну, видно, не так уж хороши дела, раз вошь заела. Вот вам и будет капут».

Немцы укладывались спать. И вдруг раздался осторожный-стук. Мария Ефремовна потихоньку шмыгнула в коридор, прислушалась. По улице, перед домом, постукивает каблуками на морозе часовой. А в дверь, что ведет во-двор, кто-то словно кошка скребется. Она открыла и-обмерла — наш боец в шинели.

-Мать, пусти обогреться.
-Ты что, очумел? Немцы, офицеры! Уходи задами, есть часовой.
-Ой, спасибочки, мать. Во бы влипли...

Несколько фигур бесшумно метнулись по двору и растаяли в темноте.
Утром перед домом выстроилась целая рота немцев. Они ждали в строю, пока грозный офицер умывался,завтракал, а когда он вышел на улицу, все замерли вытянувшись «во фронт». Офицер что-то говорил, проохаживаясь перед строем. По тону чувствовалось, что ругается. Потом он вызвал нескольких солдат, натрепал им перчаткой по щекам и что-то скомандовал. Солдаты вернулись на свои места, и вся рота тронулась в путь.
Ефремовна кивнула им в след и зло проговорила:
-Ишь, ты, своего же человека, как скотину, бьет. вот изверги. А на пряжках пишут : «С нами бог».

о о о.


Беду ждали. К ней готовились. Но когда она подходила к порогу, все же надеялись: авось, пронесёт, авось, переживем. Двадцать девятого ноября вечером к Филату Уколову, где помещался штаб, прибежала Мария Федоровна Зорина.
— Только что вернулся из Юхнова наш горбатовский староста, говорит, велено снарядить подводы, забрать раненых и имущество, взятое с эшелона. Приедут жандармы...
Гуреев, Выговский, Семенов, Варламова, коротка посоветовавшись, решили так: действовать надо немедля, сейчас же, ночью. Утром уже будет поздно. Решили и тут же разошлись по деревне, от дома к дому, разнося последнее указание штаба. Вслед за ними всюду начались ночные сборы. Раненых готовили в путь: доставали им одежду, одеяла, продукты. И еще задолго до рассвета из Даниловки потянулись подводы и пешие группы раненых. Сыновья Анастасии Щербаковой Павел и Михаил, усадив своих постояльцев на розвальни, повезли их в глухое лесное место к «лутугинскому болоту». Шура Сергеева и Таня Никитина с большой группой раненых отправились в «барский лес». Афанасий Уколов со своими квартирантами —на любимые охотничьи места. Кое-кто из тех, кто чувствовал себя получше, распрощались с Даниловкой навсегда и отправились к линии фронта. Среди них: начальник штаба Александр Гуреев и его активные помощники Павел Выговский, Алексей Прокопенко и учительница Мария Зорина. Штаб с их уходом практически прекратил свое существование.
Но в деревне все же пришлось оставить самых тяжелых раненых, перевозить которых было опасно. Они-то и приняли на себя главный удар карателей.
Жандармы,видимо, рассчитывали расправиться с госпитателем довольно легко. Для этого у них были все основания. В самом деле, кому тут оказывать сопротивление? В каждой хате женщины, ребятишки да больные мужчины. Каратели рассредоточились мелкими группами и пошли по домам….Пелагея Ивановна Никитина перетирала льняное семя. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату ввалились немцы.В руках автоматы, на животе желязные бляхи.Значит, те самые, догадалась Никитина, о которых рассказывали. Один вырвал у хозяйки мешок с зерном. Та сгоряча полоснула его крепким словом.

-На, жри, подавись, черт немой!

Немец вскинул автомат и истошно заорал. Но Пелагея Ивановна увидела, как другой немец в это же время уперся автоматом в грудь политруку Сыщенко.
-Комиссар? Партизан?
Пелагея Ивановна к кровати:
-Нет, нет! Пан. Мой пан. Понимаешь?— а сама старается загородить политрука.
Ее оттолкнули. С раненых сорвали одеяла, сдернули простыни, двоих сбросили на пол. По всему было видно что их интересуют теплые вещи и те, на которых марка эшелона. Поспешно упрятав награбленное в мешки, завоеватели направились к выходу. Один обернулся и сказал, указывая на печать эшелона на простыне:

-Найден. Деревня вся — гори, гори...

И только когда каратели ушли, Пелагея Ивановна хватилась: нет Зуи. Он выходил во двор перед приходом немцев. Батюшки, уж не забрали ли его с собой? И она выбежала во двор. А Зуя выглядывает из стожка.

-Ехал?
-Уехали. Выходи. Ну и напугал же ты нас всех.

Евгении Денисовне Щербаковой зашел один немец -как раз в тот момент, когда она кормила грудью ребенка.Раненого паренька к этому времени разыскали и оодные. На его место переселился от Сергеевой лейтенант Манько. У него сквозное ранение разрывной в колено. Высокий, русый, он несколько напоминал -Евгению Денисовну.

-Русь зольдатен?
-Пан, пан.— Она почти кинула девочку на руки Манько.

К Булкиным карателей не пустил Павел Хмель. Он только начал подниматься с постели и еще еле двигался. Но когда дочь хозяйки десятилетняя Наташа вбежала в дом и закричала: «Немцы идут!», Павел доковылял до печи и затопил ее, не открывая трубы. Когда каратели открыли дверь, хата была полна дыма. Немцы что-то побормотали между собой, прогрозились автоматами и ушли восвояси.
Несколько жандарамов ворвались в дом Марины Уколовой. Они перевернули все вверх дном, забирая.вещи. Вот гитлеровец вырвал подушку из-под головы одного раненого, Марина не выдержала и схватилась за подушку.

-Цурюк! — крикнул солдат.

А Марина свое:
- Не отдам. Это моя!
Солдат вскинул автомат. Женщина рванула на себе кофту.
— На, стреляй, гад! Не боюсь!
Тот опустил автомат и ошалело замотал головой.

...Анастасия Андреевна Щербакова топила печь. В квашне подошло
тесто, и она катала лепешки. Когда каратели так же, как и в других домах, начали здесь все перево¬рачивать, Щербакова им не перечила, но, едва они стали собирать одеяла, Анастасия Андреевна запричитала:

-Кранк, кранк, больные.
А немец свое:
-Грабля... Грабля!
-Какая тебе грабля,— женщина рванула одеяло к себе.

Немец размахнулся и ударил ее по лицу. Анастасия Андреевна упала. Ребятишки подняли крик.
Немец размахивает автоматом и отчаянно ругается.

-Грабля. Партизан...— и выходит на улицу.

Обходя Даниловку, каратели не могли не заметить
признаков госпиталя — слишком много еще здесь раненых. Но заросшие лица, гражданское белье и такое энергичное, искреннее заступничество женщин, видимо, их все же сбило с толку. может, он и в самом деле поверили, что лежат по хатам мужья и родственники?

Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

6. МОРОЗ И КАРАТЕЛИ.


Зима пришла ранняя, дружная, снежная. В первых числах декабря уже намело сугробы под самую крышу, ударил мороз на 20. Ударил и не отпускает. Немецкие автомашины стали. Но на лошадях каратели еще чаще появлялись в деревнях. Теперь их уже не пугает табличка с надписью «тиф». Острая нужда в продовольствии и теплых вещах загоняла в крестьянские избы. Эти участившиеся экспедиции, а также вооруженная охрана железной дороги и контрольные посты усложняли действия образцовских медработников. Особенно опасен был переход в Даниловку. Тем более что часто приходилось ходить не мимо контрольного поста у горбатовской будкти, а прямо через лес.
Шура Слетышева бегает, несмотря на зиму, в летнем пальто и без перчаток. Раненые за это ее называют «героиней». Она в ответ шутит, что закаляется, но надевать деревенский зипунишко не хочет.
Несколько дней подряд немцы заставляли местных ремонтировать и очищать железную дорогу. Санитарный эшелон они перегнали к Вязьме. Из Темкина до Мятлевской теперь ходит небольшой состав. Впереди провоз с бронеплощадкой, потом пять вагонов: кухня, теплушки с карателями, товарные вагоны с продовольствием и награбленным добром.
Каратели, конечно не упокоились. Они все ищут в окрестных лесах партизан. Их пристальное внимание к окуржающим деревням осложнило работу, но рук никто не опускает.
Тяжело стало с продуктами. Кормить полроты нелегко. К тому же через деревни прошло много окруженцев, беженцев. И тут нагрянули поживиться продовольствием оккупанты и полицаи.
Анна Николаевна Варламова почти каждый день ездила с санками по деревням, меняла вещи на хлеб. Добытую с трудом рожь потом отвозили в лес на Бокшинскую мельницу.
Кончились и перевязочные средства. Ефремовна и все женщины, в домах которых лежали раненые, распарывают на бинты простыни, наволочки, занавески, белье — все, что попадает под руку.
Еще в ноябре были слухи, что где-то неподалеку действуют партизаны. Однажды Мария Ефремовна пошла за водой. К ней от леса — двое незнакомых мужчин. Они попросились переночевать в бане. Она разрешила и днем истопила баню. Ночью там уже были не двое, а целая группа с оружием.
В декабре о партизанах стали говорить чаще. Называли деревни, где они налетали на немецкие гарнизоны, расправлялись с предателями. Что это были за парти¬заны, установить не удалось, но одни слухи о них уже вселяли уверенность в свои силы. И в госпитале тоже начали подумывать об активных действиях. Общее руководство госпиталем осуществляли Дмитриев, Слетышева, Варламова, из раненых большую активность проявляли Манько, Хмель и несколько, видимо, командиров, живших у Панкратовой. По их инициативе собрали диверсионную группу. К ним присоединились комсомольцы во главе с Андреем Панкратовым. Не замедлили появиться инструменты — разводные ключи, ломики. Нашлось несколько винтовок и пистолетов. Расчет был таков — разобрать путь и пустить эшелон карателей под откос.
Но о подготовке кто-то проболтался. По Даниловке пошли слухи: «Готовиться засада на карателей». Дошло это и до путевого обходчика Назара Булкина. Человек трусливый по натуре, он перепугался до полусмерти. Он решил предупредить немцев. Жена его отговаривала.

– Тебе какое дело. Знать не знаю – и точка.
– Нет, я обходчик. Меня немцы расстреляют. У меня дети. Я не могу.
– А помнишь, образцовскому старосте Ульянову раненые письмо подбросили, берегись, мол, ежели о нас сообщишь в Износки.
—Он все равно, вон, картошку, шерсть и овчины
немцам собирает.
—Погоди, наши придут, они ему соберут.
—Не придут...

Разговор происходил с глазу на глаз, но о нем в деревне узнали. Тогда к Назару зашел Андрей Панкратов открыто объявил: если продаст, Назару не жить. Диверсионная группа ночью вышла на полотно, в выемке у льнозавода разобрала путь и установила засаду в кустах. Ждали долго. Уже рассвело. Наконец за лесом послышалось пыхтение паровоза. Он все ближе и ближе. Все приготовились. Путь разобран на самом крутом повороте. Если поезд будет идти быстро, машинисту не остановить.
Но что это? На линии выросли две фигуры: Назар с флажком в руке и дорожный мастер Чистяков. Паровоз отчаянно заскрежетал колесами и остановился вблизи разобранного полотна.
Тогда из засады открыли огонь по эшелону, а заодно и по предателям. Каратели выскочили из вагонов, рассыпались вдоль полотна, начали отстреливаться. Поезд дал задний ход и стал медленно пятиться. Немцы полезли обратно в вагоны. Вскоре полотно опустело, дым рассеялся, и восстановилась тишина зимнего леса.
На другой день по окрестным деревням пошли каратели. Они учиняли допросы, грозились, но люди делали вид, что засада была организована прибывшими откуда-то партизанами. Булкин и Чистяков на этот раз, больше боялись своих, чем немцев, и ничего не донесли.
Гитлеровцы согнали на дорогу местных жителей и заставили отремонтировать полотно. Но оккупантам спокойной жизни все равно не было.
Но вскоре после этого в Образцово заехали женщины из Пелагеино и рассказали, что очередной рейс карательного эшелона окончился более плачевно. Недалеко от их деревни рельсы оказались опять разобранными. Эшелон остановился. Солдаты, как и в первый раз, выскочили из вагонов и попали под убийственный перекрестный огонь партизан. Машинисту с большим трудом удалось под огнем отвести состав в безопасное место. Лишь семь-восемь гитлеровцев успели нырнуть ввагоны. Остальные так и не поднялись с насыпи. Но что это были за партизаны, никто не знал.
В середине декабря неожиданно потеплело. Осели сугробы, по-весеннему пахнуло теплым ветром, и даже заморосил мелкий и нудный дождь. А вместе с переменой погоды в Даниловку пришли новые слухи. Группа комсомольцев побывала в Горбатове. Там им рассказали, что были немцы. У них есть список из износковской комендатуры на 20 раненых. Немцы объявили так: «Повезем по железной дороге в Медынь в госпиталь». Горбатовские женщины в этом заподозрили подвох: во-первых, к Медыни железная дорога не подходит, а во-вторых, там нет ни госпиталя, ни концлагеря. Значит, опять что-то замышляют нехорошее. О том, как немцы «лечили», в округе знали. Где-то за Износками вот так же собрали группу раненых, поместили в сарай и всех поморозили. Возле Смоленска раненых сожгли заживо. А в дер. Ореховне карательный отряд взорвал сельскую больницу. Страшное рассказывали про юхновский концлагерь. Один из износковских полицаев, побывавших там, утверждал, что он сам ехал по дороге, в которую вмерзло несколько трупов красноармейцев. Теперь, как только в Даниловке или Горбатове начинали говорить о Юхнове, женщины вспоминали эту жуткую картину.
Как и в прошлый раз, перед налетом, снова началась подготовка к эвакуации, а перед рассветом, когда ударил мороз, опять потянулись подводы к «лутугинскому болоту», в «барский лес» и другие глухие места вокруг деревень, где разместился госпиталь. Но самых тяжелых все еще трогать было нельзя. Они по-прежнему оставались на месте и ждали своей участи.
Деревня затихла, затаилась, словно сжалась, ожидая удара. И удар не заставил себя долго ждать. Кара¬тели ворвались утром. Теперь не действовали на них ни уговоры, ни слезы, ни причитания. Они грубо стаскивали раненых с кроватей и волоком тащили на сани. Стон, крики, шум, гам переполошили всю Даниловку. Перетряхнув хаты, каратели набрали всего человек двенадцать. Но кое-кто все же был спасен. Григория Манько и зашедшего навестить его Павла Хмеля Матрена Сергеевна спрятала в погреб. В это время по крыше погреба ребятишки катались на санках. Немцы Уколова самого своего тяжелого, раненногов живот (он уж поправлялся), отправила на чердак. А Анастасия Андреевна Щербакова еще рано утром закрыла свой дом на замок и ушла в Алешино.Каратели прошли мимо ее дома. Поздно ночью в дом Варламовой прибежал Зуя Зекирович Геморанов. Дрожа от холода, он рассказывал:

– Ехал на Юхнов. Немец злой. Зверь — не человек. Я до ветру. Он не пускай. Я просил, просил. Он — рукой махал. Я за куст. И бегом. Он стрелял, стрелял. А я в лес. И ушел.

Анна Николаевна растерла ему ноги снегом и уложила спать. Он долго не мог уснуть и все порывался рассказывать. Потом всю ночь стонал и вскрикивал. На-оказалось, что еще несколько раненых сбежали пороге, кто вернулся в Даниловку, кого приютили в других деревнях. Снова пришли Дмитриев и Слетышева. У Зуи Геморанова были обморожены обе ноги — результат того, что он в легких ботинках целый день бродил по лесам.
Днем до Даниловки дошел слух, что каратели довезли якобы раненых лишь до Дороховой и закрыли там в сарае. Что делать. Комсомолки Шура Сергеева и Таня Никитина вызвались сходить в разведку. Вернулисьже к вечеру и сказали, что в Дороховой раненых не оставляли. Значит, увезли в юхновский концлагерь.


7. НАШИ!.!!!

Крепчают морозы, все свирепей завывают вьюги. Маленькие приземистые хатки лесных деревень совсем утонули в пушистых
сугробах. Кажется, всякая жизнь в них замерла. Но гитлеровцы и их прислужники полицейские с белыми повязками на рукавах отлично знают, что это не так. Знают они и то, что последний налет карателей опять-таки не дал ожидаемого результата. Раненые, беспомощные люди, загадочным образом ускользают у них из -рук. Вот почему каратели и полицаи все чаще появляются на деревенских улицах. Выглядят они неважно. Поверх форменных легких зеленых шинелей и пилоток напяливают на себя, все, что попадает под руки: зипуны, телогрейки, женские платки, одеяла.
В -доме Поликарпа Моисеевича остановился офицер с денщиком-поляком. Денщик, косясь на своего храпящего хозяина, однажды выпалил: «Гитлер капут!» Сердце старого фельдшера зашлось радостью: значит, наши их где-то бьют. Неспроста целые обозы немецких раненых идут по дорогам.
Незадолго до нового года впервые послышался на востоке неясный отдаленный гул: словно что-то заколачивают, клепают, громыхают железом. Временами этот гул вроде ближе, временами вовсе исчезает. Женщины выходят на улицу с неясной надеждой в душе.
Вскоре после нового года ночью над селами прогудел самолет. А наутро люди увидели массу листовок, в которых советское командование обращалось к тем, кто находится на оккупированной территории, и сообщало им долгожданную радостную весть : «Мы наступаем! Уже освобождены Наро-Фоминск, Малоярославец,Боровск, Калуга». В листовке также говорилось, что фашисты, озверев от неудач, вымещают свою злость на мирном населении, угоняют советских людей в рабство, сжигают и уничтожают города и села. Командование призывало проявлять бдительность, срывать коварные замыслы врага, создавать отряды самообороны, всемерно помогать фронту.
Радости не было границ. Большая, светлая надежда близкого освдбождения теперь окрылила всех. Однажды среди тихой морозной ночи в Кошняках вдруг поднялась сильная пальба. А потом снова воцарилась ночная тишина. Утром к Татьяне Кузьминичне Никишиной, где квартировала Шура Слетышева, припришла соседка и рассказала:

— Партизаны были. Пришли на льнозавод. А там -немцев человек пятнадцать. Партизаны, их всех перебили. Ну, держитесь, теперь — каратели нам пропишут.
- Не пропашут,— уверенно заявила Никишина.— Они наших сами боятся до полусмерти.

Так оно и вышло. Никаких репрессий на сей раз не последовало.
Ночь давно уже окутала землю. Тихо на улице. Тихо и в избе. Только слышно, как тяжело дышат раненые,всхрапывает Андрюша, а в люльке сладко посапывает дочурка. Анастасия Сергеевна Панкратова встала, засветила-коптилку. Прошла, поправила одеяла на -раненых получше укрыла ребенка, присела к столу, задума-
лась. Тревожно на душе. Скоро ли там наши? На днях
грохотало совсем уже близко, а сегодня — тихо. Раненых осталось трое. О себе говорят мало. Даже от Андрюши-скрывают. Другие-то хозяйки про своих целые биографии рассказать могут, а эти — отмалчиваются.
Кто их знает, может, начальство какое. Недаром к ним и Хмель, и Манько приходят, совещаются о чем-то.Манько-то, он в последнее время в лес ходит, говорят, будто с партизанами сдружился…Ну что ж, пусть их, может, скорее освобождение накличут..Она ещё раз оглядывает их : вон тот пожилой, чернявый, сейчас, видимо, за главного. Как ушли из деревни те, что лежали у учительницы Варламовой, здесь стали собираться : говорят, спорят. Может, и впрямь и эти теперь штабные..
Немного их осталось. Не как их сберечь? Есть слух, что кто-то из мелентьевско-го совхоза передал в Износки полный список раненых по всем трем деревням. Неровен час, нагрянут каратели, вдруг замешкаешься и не успеешь спасти? Обидно будет, если перед самым освобождением каратели их заберут.

Мысли Анастасии Сергеевны путаются, она дремлет. Тревожный и хлопотный день ее порядком утомил. Она гасит коптилку и снова ложится. Но сон еше долго не идет. За столом вроде совсем спала, а легла— сна нет. Женщина думает свою нелегкую думушку...
Вдруг стук в дверь. Она вскочила, прислушалась-господи, кого же это несет в поздний час? Стук повторился более настойчиво.
«Ой, а что, если каратели?.. Ночью-то? Не посмеют, сами боятся»,— мысли женщины скачут, обгоняя друг друга, но она все же идет к двери:

-Кто там?
-Мать, открой.-Пусти обогреться,— голос русский,но незнакомый.
Эх, была не была — она сняла щеколду
и в испуге отпрянула в угол. Здоровенные парни в маскировочных халатах толпой ввалились в дом, гремя,стуча и громко разговаривая.
Неужто полицаии? Не разобрать. Не за ранеными ли? А вслух спросила:

-Вы какие же будете?
-А тебе, бабка, каких надо?
-Стой, брат, засвети-ка!-кричит другой.- Она же молодуха, а ты – бабка!
Парни смеются, шумят.
-Братцы, да тут больные, может, раненые?

Все стихли. А один шепотом:

-Давай, выгружай -подарки, сейчас разберемся,кто и что,— и тут же на стол полетели яблоки, колбаса,шеничные сухари.
-Батюшки мои! Да откуда же такая благодать?
-О, мать, прямо с неба.
Проснулись раненые. Снова шумные восторги.
-Братцы, свои пришли!
-Мы десантники. Держитесь, фронт близко. Наши жмут. Скоро здесь будут.
Начался общий разговор. Десантники рассказали,что
их сбросили с самолетов в тыл. Много — целый полк.
Задача уничтожать штабы, отдельные гарнизоны гитлеровцев, помочь наступлению своей армии.
Аастасия Сергеевна смотрит на этих крепких пар-
ней с обветренными лицами, слушает, как они умно раз-
говаривают, и чувствует, что слезы подступают к горлу.
Немцы болтали, что Красная Армия разбита, что у нее
уже нет ни командиров, ни оружия, ни обмундирования,
ни продовольствия. Вот так нет. Парни в теплых полушубках, в валенках, с новенькими автоматами, а продукты- какие!
Наутро Панкратовы узнали, что ночью таких гостей много было и в других домах.
Несколько ночей парни заходили в Даниловку. Днем они что-то делали, а к ночи приходили в знакомые дома,разговаривали,-отдыхали.
Образцовские-ребята — Митя Грачев, Саша Гришин, Тювин — теперь часто на лыжах убегали в лес и подолго пропадали там. По деревне люди поговаривают: к партизанам ездят. А может, это десантники им что-то -поручают? Но даже староста не спрашивает ребят, куда это они и зачем в лес ездят: должно быть, помнит подброшенное письмо. Не ровен час—расплатятся.
Шура зашла как-то в дом к престарелой колхознице Коротковой. А хозяйка строчит на машинке из госпитальни простыней большие белые халаты с капюшонами.-
У нее перед столом уже целая гора готовых халатов.

-Матрена Никитична,-спросила девушка, кудай-то вы столько?
-Да кто ж его знает, приходят вот, говорят, бабка, и ты должна фронту помогать. Чем же, говорю я, вам, сыночки, помогу? Куда ж мне старой воевать? Шей, говорят, халаты. Ну, раз надо, вот и шью...

Шура заходила в другие дома. И всюду видела одно и то же. Хозяйки, у которых лежат раненые, Гришина и Грачева, тоже шьют для фронта халаты, перчатки, даже овчинные полушубки. К ним заходят незна¬комые люди из леса, ночуют, обедают. За время оккупации Шура привыкла не задавать никому лишних вопросов. Раз эти женщины что-то делают для партизан или десантников, значит, это нужно.
Одним словом, по всему видно: наши близко!

Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин

[Alla]

000


Ранним морозным утром где-то возле деревни Аксенове загрохотали пушки, застрочили пулеметы. В Даниловке хорошо были слышны отзвуки боя. Потом прошел слух, что в Тетево заезжали наши разведчики на лыжах. Несколько женщин не выдержали — кинулись туда. Точно. В деревню заезжали лыжники, говорили, что на днях наши придут.
16 января все высыпали на улицу. Дома уже никто усидеть не мог. От железной дороги двигались цепочкой люди в белых халатах.
- Ура! Наши!— закричали ребята и сорвались на-встречу подходящим бойцам.
Да, это шли наши... Обветренные лица раскраснелись на морозе. Как они были не похожи на битых гитлеровцев, что еще вчера плелись через деревню, закутанные в грязное тряпье.
И опять, как тогда, в день обстрела эшелона, вся деревня собралась к крайнему домику, где жили Панкратовы, бригадир и комсорг. Женщины обнимались, смеялись и плакали. Павел Хмель скакал на одной ноге, размахивая костылем, и кричал :"Погоди. Теперь до Берлина дойдем!" Григорий Манько о чем-то говорил с командиром пришедших бойцов. Маленькая юркая Пелагея Никитина трогала за рукава бойцов в белах халатах и все спрашивала :

-Муженька моего не встречали? Никитина Ивана, нашего, даниловского?

Одетые в засаленные, залатанные пальто и тело-грейки, закутанные в старые платки, стояли женщины, е самые женщины русских селений, что спасали бойцов командиров, не щадя ни сил своих, ни жизни.


ооо


Наступили радостные дни. Даже крепкие морозы и сильные заносы не могли испортить людям настроение.
Через Даниловку, Образцово, Кукушкино, Горбатово с утра до ночи шли войска, двигалась грозная техника,приезжали и уезжали штабы. Теперь это были наши войска, теперь они шли на запад. Завидя очередную колонну лыжников или мощный тягач с огромной пушкой,
женщины останавливались, щурились от яркого январского-
солнца и смахивали слезу. Нет, тому, что было,уже не повториться.
Шура Слетышева отправилась в обход Даниловки. Нужно было уточнить, все ли раненые выписались, не нужно ли кому еще в чем помочь?

В колхозе возобновились работы, и ей надо спешить, чтобы успеть за обеденный перерыв обойти всю деревню. Но каждая хозяйка ее встречает очень радушно,сажает за стол, суетится с угощением. Шура решительно отказывается — она знает, чего сейчас стоит это угощение. После взаимных препирательств начинаются воспоминания всего пережитого. Вроде и не так уж о времени прошло с того дня, когда они услышали страшную весть: «Эшелон разбомбило». Сто дней деиствовал-подпольный госпиталь в тылу врага, а кажется что прошло несколько лет. Женщины вновь и вновьвспоминают раненых, их рассказы о боях, о доме, о семье, всплакнут между делом, думая о своих мужьях, все ещё неизвестно где воюющих. Кто его знает, живы ли? А потом с увлечением начинают рассказывать, как бойцы помогли достать горючего и отремонтировать мотилку: значит, будут семена. Восстанавливается и животноводство – часть скота из личных хозяйств собрали, часть государство обещает дать. Навоз на поля начали возить..Одним словом, жизнь понемногу входит в свою нормальную колею.
Иногда кто-нибудь недобрым словом помянет предателей. Да, в семье не без урода. Не ушли от возмездия, получили по заслугам и образцовский староста Тарас Ульянов, и железнодорожники Назар Булкин и Иван Чистяков.
В доме бригадирки Анастасии Панкратовой собрались несколько женщин. Вместе стали подводить окончательный итог работы госпиталя. На первом обходе было зарегистрировано 78 тяжелораненых бойцов и командиров. Юра Заика умер. Из увезенных в Юхнов восемь в Даниловку не вернулись. Около двадцати прожили здесь до освобождения и были переданы во фронтовой госпиталь. Остальные, подлечившись, ушли к фронту. Одни уже в строю, другие еще лечатся в госпиталях. Даже раненный в живот, о котором так переживала Наталья Уколова, и тот выжил. Если, конечно, отчитаться за все, что они делали в тылу врага, то надо к этому количеству добавить и «расстрелянного» майора, и несколько десятков легкораненых, выходивших из окружения, и гражданских, лечившихся в госпитале, и десятки, сотни случаев, когда они рисковали собой, делились последним, чтобы помочь людям. Но это все обычные текущие дела, не поддающиеся ни учету, ни контролю. А за раненых с разбитого эшелона они несут особую ответственность.
Женщины еще раз вспомнили тех, кто все-таки стал добычей карателей. Из Юхнова после освобождения дошел слух, что при эвакуации концлагеря в Рославль больные, раненые и просто ослабевшие пленные были согнаны в один барак, который немцы потом взорвали.
Анастасия Панкратова встает из-за стола и кивает на ходики, что висят на стене:
— Пора. Обеденный перерыв кончился. Пошли на работу.
Женщины гремят скамейками, застегивают ватники, покрываются платками и шумной гурьбой выходит на улицу. Вот они вытянулись редкой цепочкой по дороге и , громко переговариваясь, направляются к току. Шура стоит на крыльце и смотрит им вслед. Она не стесняется слез и даже не вытирает их.


8. ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Время делает свое. Чем дальше мы уходим от событий, тем труд¬нее через толщу лет разглядеть их отдельные детали, увидеть участников, услышать их голоса.
Вскоре после освобождения Даниловки и других окрестных деревень о подвиге местных жителей рассказал писатель Вадим Кожевников в своих статьях, которые были напечатаны сначала в газете Западного фронта «Красноармейская правда», а потом в «Правде». В марте 1942 года нескольких участников этого события вызвали в штаб фронта. Им были вручены правительственные награды. Организаторы госпиталя и главные его лечащие специалисты П. М. Дмитриев и А. А. Слетышева награждены орденами Красного Знамени, женщины – колхозницы из села Образцово Е. П. Гришина и А. С. Грачева, выхаживавшие раненых и помогавшие частям Советской Армии,— орденами Красной Звезды. Поговаривали, что следует наградить и женщин из Даниловки и Образцово. Но фронт пошел дальше на запад, и как-то между делом о подпольном госпитале стали забывать. А его пациенты разъехались в разные концы страны. Одни писали в Даниловку и Образцово, благодарили своих спасительниц (кое-кто даже присылал посылки). А потом эта связь совсем прекратилась, затерялись адреса, которые и были. Кто сменил фамилию, кто умер. Все это сильно теперь осложнило дело. Тем не менее журналисты, работники партийного архива Калужского обкома КПСС несколько лет вели розыскивсех участников массового народного подвига, и многое удалось восстановить, многих найти.
Александра Андреевна Слетышева (теперь Константинова) продолжает нести вахту по охране здоровья людей — она трудится в железнодорожной больнице гор. Вязьмы Смоленской области. Мария Федоровна Зорина (теперь Волкова) тоже на Смоленщине, она по-прежнему учительствует. Евгения Денисовна Щербакова дежурит у переезда на станции Износки. Наталья Алексеевна Уколова работает в совхозе «Кошняковский». Анастасия Сергеевна Панкратова — в совхозе «Шанско-Заводский». Поликарп Моисеевич Дмитриев — уже в преклонном возрасте. Он давно на пенсии. Стали пенсионерками и многие женщины из Даниловки.
Учительница А. Н. Варламова (Уколова) умерла в 1943 году.
Комсорг Андрей Панкратов, Афанасий Уколов и другие мужчины из Даниловки вскоре после освобождения ушли в армию. Они воевали на фронтах Отечественной войны, и многие из них отдали свои жизни за свободу и независимость Родины. Андрей Панкратов был разведчиком-артиллеристом. Он дошел до самого Берлина и вернулся домой с полной грудью орденов и медалей. Порле войны Андрей Николаевич Панкратов работал в Износках заведующим нефтебазой, в 1953 году трагически погиб.
Нашлись и несколько раненых. Павел Героневич Выговский сначала попал к партизанам Смоленщины, а потом до конца войны служил радистом в артиллерийской бригаде. Демобилизовавшись, он вернулся к своей довоенной профессии — сейчас он заведует начальной школой в Львовской области. Павел Моисеевич Хмель тоже возвратился в строй. Он освобождал Варшаву, штурмовал Берлин, теперь работает на железной дороге в гор. Узловая под Тулой. Григорий Евдокимович Манько — в Кременчуге Полтавской области, Валентин Петрович Семенов — в Томске.
В 1965 году, когда наша страна и все прогрессивное человечество отмечали двадцатилетие победы советского народа над фашистской Германией, двенадцать участников госпиталя были награждены медалью «За отвагу».
К сожалению, не удалось узнать о дальнейшей судьбе
многих раненых. Не установлены даже некоторые фамилии. Так и остался безвестным майор с простреленной челюстью. Он назвал себя москвичом, говорил, что из 16-й армии, имени своего никому так и не сообщил, и после войны о нем известий не поступало.

Возможно, эта книжка еще найдет кого-то из тех, кто лечился в подпольном госпитале, оказывал помощь раненым или хотя бы знает новые интересные факты. Возможно, эти записки кого-то натолкнут на мысль рассказать о других подвигах наших советских людей в тяжелые годы Великой Отечественной войны. Об этом надо рассказывать всем и прежде всего молодежи


    Никто не должен оставаться забытым!     

Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин


_________________

[внучка ветерана]

Огромное спасибо Alle ! Не раз пыталась найти в интернете повесть "Женщины русских селений".У моей родственницы,которая является дочерью описанной в книге Никитиной Пелагеи Ивановны ,имеется книга"Женщины русских селений" 1966г,но в ней не достаёт нескольких листов.Благодаря Alle теперь у меня есть полный вариант книги. Во время ВОВ в деревне Даниловка в доме моей прабабушки Панкратовой А.Ф тоже был раненый солдат.

[mars]

Большое спасибо, Alla, за публикацию этой книги! В семейном архиве хранится автобиография моего деда, Сысоева Михаила Михайловича (1895-1966), вот отрывок: Вы не можете просматривать ссылки Зарегистрируйтесь или Введите логин Его тоже выхаживали жительницы Износковского района, деревни Дороховая. Он окончил войну в Германии, в звании капитана. После войны жил в Подмосковье. Огромную благодарность и низкий земной поклон теперь уже могут принять только потомки этих замечательных женщин, а также все те, кто хранит память о людях и событиях тех дней.